Я стоял перед зеркалом и ждал…
Наконец, зеркало стало медленно темнеть, и вдруг вспыхнуло. Но вокруг было темно…
И я услышал тихий голос:
- Мне кажется, я задержался в этом мире слишком, чересчур, напрасно. Ничто в жизни более не увлекает меня, не обманывает, не терзает. Опознаны все уловки, все ловушки, которые привязывают человека к Земле… Нет, совсем не обязательно опознавать эти уловки одну за другой, уличать их, подавать иски и совершать прения сторон на судебном процессе. Да и не знаю я все эти уловки и ловушки, осознал лишь немногие из них. Крохотную часть! Но эта крохотная часть указала мне на все остальное бесконечное количество частей…
Голос умолк. Но ненадолго…
- Зачем обрывать ржаное поле по колоску? Не проще ли одним махом увязать его в один-единственный сноп? Грандиозный! Сесть неподалеку и созерцать очищенное поле… Кромку леса вдали… А потом связать очищенное поле и кромку леса еще в один грандиозный сноп. Потом связать все остальное, что осталось, наметать стог – грандиознейший! Сидеть и ждать. И не понимать, когда? Что такое случилось? Со мной случилось!
Зеркало вспыхнуло и погасло. И все погрузилось в темноту…

«Небольшой рассказ, обыкновенный»

В том году я познакомился с матерью одной своей ученицы, Беллой Андриановной. И однажды она пригласила меня посетить Эрмитаж.
В назначенный день мы встретились у музея, в условленном месте. Поднялись по парадной лестнице, прошли в зал, число которого было «214», и долго стояли у «Мадонны с младенцем» Леонардо да Винчи. Потом мы прошли зал Малого Итальянского просвета, зал Рембрандта, и еще много залов…
А в залах, числа которых были «258» и «262», мы любовались живописью нидерландцев. Остановились перед групповыми портретами корпорации амстердамских стрелков, написанными Дирком Якобсом.
Потом мы поднялись по комендантской лестнице, и вышли к экспозиции импрессионистов. Уголок свежести и простоты. Глаз отдыхал после обилия имперского великолепия. Здесь мы задержались надолго…
А потом спустились, все по той же лестнице. Через высокие окна свет проникал широко, свободно. Ветер гнал плотную завесу серых облаков, но здесь, в Эрмитаже, было тихо, безветренно, спокойно.
Последний зал, который мы посетили, был залом египетских древностей. Здесь было светло, просторно и строго.
Каменные и глиняные сосуды, зернотерки, палетки для растирания красок. Амулеты, скарабеи и ушебти. Стелы с ритуальными надписями и фрагменты обломков из гробниц. Деревянные саркофаги египтянок Ит и Ба-бат, а также деревянный саркофаг Па-куш, жреца бога Амона. Саркофаг жреца бога Птаха, сделанный из розового гранита. Здесь были также сделанные из черного камня саркофаги полководца Ях-меса и его матери, царицы Нахт-бастет-ра, которые впечатляли. А вот и статуя царицы Клеопатры VII, сделанная из базальта.
У мумии жреца, как обычно, толпились посетители. Пришла и наша очередь приблизиться. Я всмотрелся в останки, которые видел уже не в первый раз. Прочитал табличку: «Мумия жреца Па-ди-ист».
- Не надо бы этого делать, – вдруг тихо сказала Белла Андриановна.
- Что делать?
- Тревожить души мертвых. Извлекать их тела из гробниц…
И в этот момент я вдруг почувствовал чье-то дыхание у своего плеча, оглянулся. Но за мной никого не было!
Мы отошли в сторону.
- Человечество уподобилось Фоме неверующему, - продолжала Белла Андриановна. – И, вследствие неверия, по невежеству своему, касается запретных вещей. Уподобляется детям, из любопытства ломающим игрушки.
- Что же здесь сломано? – я оглянулся в сторону мумии.
- Тайны Древнего Египта до сих пор не раскрыты. Но одна из них заключается в том, что мумии имеют свою собственную жизнь. Не материальную. Зинаида Васильевна говорит, что, изъятые из священных хранилищ, освобожденные от священных печатей, они провоцируют разные события в мире. В том числе, не всегда приятные человечеству.
- Кто такая Зинаида Васильевна?
- Моя знакомая. Это необыкновенная женщина, необыкновенный человек! Ой! – вдруг спохватилась Белла Андриановна. – Вам надо с ней познакомиться. Обязательно! Хотите?
- Что в ней такого особенного, в вашей знакомой?
- Вот встретитесь, узнаете сами! – Белла Андриановна посмотрела на меня сияющими глазами. Она ликовала от предвкушения.

И скоро я познакомился с Зинаидой Васильевной. Позже – с ее дочерью Наташей и с Павлом Абросимовичем. От Беллы Андриановны я узнал, что Павел Абросимович – гражданский муж Зинаиды Васильевны. А Наташа – ее дочь от первого брака.
Да, но была и самая первая встреча, с которой все и началось. Я задавал вопросы, а Зинаида Васильевна на них отвечала. Я горячился, спорил, возражал! А потом не удержался и опять стал возражать, и опять продолжал расспросы…
Я пришел к Зинаиде Васильевне в другой раз. И с каждой следующей встречей она производила на меня все более и более сильное впечатление. Я и не заметил, как увлекся тем миром, которым она жила. События развивались стремительно…
И вот что говорила Зинаида Васильевна:
- Родиться в России – это награда. Тот, кто сумел пройти через испытания, выпавшие России – становится святым…
А в другой раз она говорила:
- Вы думаете, случайно мумия жреца хранится в Эрмитаже? Те, кто созерцают эту мумию, получают от нее невидимые, тайные знаки, становятся проводниками грядущих событий! И не важно, что сами люди этого не знают и не понимают.
- А сфинксы, которые стоят на набережной Невы? Они сотворены в период правления Аменхотепа III. Эти сфинксы – благостный знак не только для нашего города, но и для всей России. Они живут и действуют. Да, действуют!
И вот какие странные, удивительные вещи поведала мне Зинаида Васильевна.
- В древних писаниях есть предупреждение, что не следует вскрывать гробниц великих полководцев – начнется война! – Зинаида Васильевна внимательно на меня смотрела.
- Но мумия, хранящаяся в Эрмитаже, не принадлежит полководцу! Это мумия египетского жреца…
- Да, именно! – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Вот видите, Антон Иванович, вы уже сами приближаетесь к разгадке…
- К разгадке чего?
- Человеческой истории… – она продолжала улыбаться. – Ведь мы говорим не об обыкновенных мертвецах, а о сильных мира сего! Полководцы, жрецы, фараоны, цари, священнослужители… Существуют еще и таинства захоронений – ритуалы, совершавшиеся во время оных. В этих таинствах сокрыт великий смысл…
- Останки древних царей, фараонов, жрецов, полководцев продолжают свою особую жизнь, в границах своих захоронений. Но, извлеченные из этих гробниц, они живут и действуют на открытом пространстве. Мумии многих фараонов, жрецов выставлены на всеобщее обозрение в музеях многих стран (так понимает и так изучает историю невежественное человечество!), и они являют себя в этом мире, проявляют свою волю. На планете идет битва – невидимая, незримая.
- Франция, Наполеон, Египет… Взрыв археологических раскопок. Смотрите, какие процессы пошли с тех пор на планете. В каких масштабах! Войны, революции, потоки крови… Человечество как будто взорвалось! Вот день сегодняшний. А что будет завтра?
- Но что же здесь такого особенного? Простое совпадение! – Я задумался. – И, кроме того, человечество понимает… принимает меры… Оно движется к миру!
- Слова! И за потоками благих слов скрываются потоки крови… И много других событий!
- Но причем тут мертвецы? – опять не выдержал я. – Каким образом они могут влиять на историю нашей планеты? И какое отношение имеет к войнам мумия жреца? Что за глупость?!
- К войнам – никакого! Но, извлеченный из захоронения, этот жрец продолжает совершать свое высокое назначение. Речь идет не о том, что он или другие мумии понимают, что они совершают. Речь идет о их магическом влиянии на пространство планеты, которое действует само по себе, вне зависимости от тех личностей, каковые являли в прошлом мертвецы…

Я слушал также рассуждения Зинаиды Васильевны и об инкарнациях. Она рассказывала о перевоплощениях известных исторических личностей – царей, полководцев, художников, поэтов. Однажды она попыталась определить и мои прошлые воплощения. Долго, пристально смотрела мне в глаза, куда-то внутрь меня.
- Нет, пока определить ваше прошлое сложно, Антон Иванович. Слишком мутные картины. Попробуем в следующий раз…
- А разве это возможно увидеть?
- Прошлое, настоящее и будущее нужно смотреть внутренним оком и, как говорил Христос, содержать это око нужно в чистоте…

У Зинаиды Васильевны была еще одна страсть – удивительная. Александр Сергеевич Пушкин! Всю его жизнь она знала досконально: Нащокин и Пущин, и Вяземский, и Бенкендорф, и царь Николай, и Долли Фикельмон, и Смирнова-Россет, и другие многие. Она знала все о его интимных связях. На отдельной полке у нее – полное собрание сочинений великого поэта. А на других полках – литература о нем. Сколько ж ее!..
То, что я преподаю русскую литературу, Зинаиду Васильевну вдохновляло чрезвычайно. Теперь в разговорах наших мы часто обращались к Пушкину, к его жизни, к его творчеству…

Тайну такого увлечения Зинаиды Васильевны, ее обостренного внимания к жизни и творчеству Пушкина мне открыла Белла Андриановна. Нечаянно она проговорилась. В тот вечер мы вышли вместе, и я провожал Беллу Андриановну к станции метро. В разговоре с ней я восхищался Зинаидой Васильевной, ее обширными познаниями в истории, в мировой и русской культуре.
- Она знает о Пушкине все! Все! – воскликнул я, восхищенный. – Это кладезь! Я пасую перед ней во многих вопросах…
- Но… Антон Иванович, разве вы не знаете?.. – сказала Белла Андриановна, и вдруг оборвала фразу, замолчала.
- Нет. А что я должен знать?
- Зинаида Васильевна вам ничего не говорила?
- Нет. То есть… Что вы имеете в виду?
- О своем прошлом воплощении?
- Нет… – я посмотрел на Беллу Андриановну. – Вы что-то от меня скрываете?
- Я ничего не скрываю, – Белла Андриановна пожала плечами. – Но, раз Зинаида Васильевна вам ничего не говорила, тогда и я ничего не скажу…
- Нет уж, подождите! Раз вы начали, то продолжайте…
- Я не могу. Без разрешения Зиночки… Нет!
- Хорошо, тогда и я вам ничего не скажу… – я замолчал.
- Ну, Антон Иванович, поймите, я дала клятву!
- Я понимаю, – сухо ответил я. – Мне тоже приходилось… давать клятвы!
- Хорошо, я скажу…
- Нет! Не нарушайте данной вами клятвы!
- Зинаида Васильевна была Анной Керн! В прошлом воплощении…
Я остановился.
- Только не выдавайте меня! Не проговоритесь Зинаиде Васильевне!
- Да? Как неожиданно… – я в задумчивости продолжил путь. – В это трудно поверить…
- Почему же трудно, Антон Иванович? Это совсем не трудно! – Белла Андриановна улыбнулась, взяла меня под руку. – Посмотрите на Зинаиду Васильевну – это она и есть…

- Как она могла?! – возмущалась Зинаида Васильевна поступком Беллы Андриановны. – Кто ей позволил?! Такие вещи нельзя… Это тайна!
- Что же тут такого? Почему нельзя? – я растерялся.
- Вы не понимаете… Это долго объяснять!.. – раздраженно отмахнулась Зинаида Васильевна. – Зачем я ей только сказала!
Зинаида Васильевна вдруг встала и стремительно вышла из комнаты, с досадой хлопнув за собой дверью. Я еще раз оглядел комнату, в которой находился: стеллажи с книгами, портреты Пушкина и Анны Керн, висящие на видном месте…
Скоро Зинаида Васильевна вернулась.
- Извините, Антон Иванович. Я нехорошо себя вела. Мне не надо было так реагировать… Это недостойно… Извините!
- Нет, нет, не извиняйтесь! Я понимаю…
- Правда? – она внимательно на меня посмотрела…

Итак, теперь я знал главную тайну Зинаиды Васильевны…
- Все было совсем не так, как пишут об этом историки, пушкинисты. Все было…
Зинаида Васильевна забыла обо мне: задумалась, уставившись в невидимую точку перед собой. В глубине ее глаз – скорбь воспоминаний о делах минувших и тоска по любимому в прошлом человеку. И вдруг подняла на меня глаза.
- Он и сейчас является мне во снах, смотрит на меня, как тогда… в Тригорском!
Я промолчал, чтобы не разрушить то интимное, драгоценное, что переживала Зинаида Васильевна.

Было много и других встреч. Не раз оставались мы наедине и с Павлом Абросимовичем, говорили с ним на различные темы. И уже не раз приходил я не один, а с женой своей, Варенькой. И, мне казалось, все мы стали одной дружной семьей.
Но, в то же время, я не мог не заметить что-то странное, непонятное в отношениях Зинаиды Васильевны со своей дочерью. Я видел Зинаиду Васильевну иногда раздраженной на Наташу, как мне казалось, без причины. И Наташа молча сносила все упреки, которыми осыпала ее мать. Но однажды не выдержала и, в слезах, выбежала из комнаты.
Растерянный, я встал:
- Что происходит, Зинаида Васильевна?
- Пусть! – остановила меня Зинаида Васильевна. – Пусть идет, замаливает грехи!..
- Грехи?! Что такое совершила Наташа, что вы ее так третируете? В чем она провинилась? Она же еще ребенок!..
- Ничего особенного. Это давняя история. Не будем об этом, – отказала мне в пояснениях Зинаида Васильевна. – Не сейчас. Не сегодня…
Спустя некоторое время, воспользовавшись минутой, я вышел в коридор, остановился перед комнатой, в которой обитала Наташа. Думая найти ее там, я постучался и открыл дверь, и встал на пороге: в комнате никого не было.
В углу, за дверью, стоял шкаф. Был диван. У окна – письменный стол и стул. Небольшое зеркало висело на стене, напротив дивана. И рядом с ним, справа, висели портреты Пушкина и Анны Керн, вырезанные из журналов и оправленные в застекленные рамки. Чуть ниже – небольшой портрет Натали Гончаровой, тот самый, выполненный в бледных, розовых пастельных красках. Этот портрет тоже был вырезан из журнала.
Я подошел к столу, здесь лежали несколько рисунков. Карандаши, кисти, краски…
Рисунки сразу же привлекли мое внимание: в платьях, корсетах, прическах женщин, в одеждах и гусарских мундирах мужских персонажей угадывался знакомый образный ряд – первая половина ХIХ-го века, время абсолютной монархии, декабристов, поэтической славы России…
Мое внимание привлек портрет девушки: необычная, фантастическая прическа, длинные серьги и нитка жемчуга в волосах…
Неожиданно дверь за моей спиной открылась, я оглянулся – на пороге стояла Наташа.
- Извини, я нечаянно… Я думал, ты здесь!
Наташа молчала.
- Какие интересные у тебя рисунки! – сказал я ей. – А еще что-нибудь у тебя есть? Ты давно рисуешь?
Наташа подошла и встала рядом со мной.
- Да… – она потянулась и взяла одну из папок, лежащих объемною стопкой на подоконнике, и открыла ее. – Вот…
Я перелистывал карандашные наброски, акварели. Здесь сюжетов было больше… А вот и знакомое лицо: вихрящиеся волосы, длинные бакенбарды – потомок Ганнибала! Он – Пушкин!
- Похож… Очень! – я серьезно посмотрел на Наташу. – У тебя есть способности…
Глаза Наташи ожили, она улыбнулась.
Были еще несколько акварелей, на них изображена была природа – пейзажи. И в двух акварелях угадывалась галерея Камерона – в Царском Селе. А вот и екатерининский дворец – там же. И опять балы: девы, кавалеры…
- Тут и французы должны быть! – улыбнулся я.
- Я не люблю французов, – вдруг строго ответила Наташа.
- Отчего же?
- От них несчастье…
- Ну… – я посмотрел на портреты Пушкина, Керн, Гончаровой. – Это не всегда так…
- Всегда! – серьезно ответила Наташа.
- Есть и хорошие французы. Много! Вырастешь – выйдешь замуж…
- Никогда!
- Что так? – я с удивлением посмотрел на Наташу. – В твои годы девушки только и мечтают об этом…
- Нет! – отрезала Наташа.
Я с удивлением смотрел на нее.
- И… что же ты будешь делать?
Наташа молчала.
- А там что? – я протянул руку к другим папкам, лежащим на подоконнике.
- Нет, нельзя! – неожиданно, как мне показалось, с испугом, остановила меня Наташа.
- Хорошо. Нельзя, значит, не буду… – я тут же отстранился, с улыбкой посмотрел на Наташу.

А в другой раз я впервые вдруг увидел Наташу озорной, веселой. Она была на кухне: чистила свеклу, морковь, картофель. На плите стояли кастрюля, сковорода, чайник. Кипела вода, от кастрюли шел пар…
- Сегодня будет борщ, салат, компот… – сказала она, увидев меня.
- Хотите морковку? – она сполоснула очищенную морковь под струей воды и протянула мне.
- Нет, спасибо…
Наташа откусила острый кончик моркови и с хрустом стала ее разжевывать.
- Ням-ням-ням! – сказала она.
- Вкусно? – я с улыбкой посмотрел на девочку.
- Ням-ням! – утвердительно кивнула она головой. Хвостик ее волос, туго завязанных на затылке, забавно подпрыгнул в такт кивку.
В это время на кухню вошла Зинаида Васильевна.
- Ну, что, скоро? Что ты так долго возишься? Дай-ка сюда! – она отобрала у Наташи нож и быстро стала нарезать картофель на разделочной доске.
Наташа, продолжая хрустеть морковкой, выскользнула из кухни.
- Павлик! – громко позвала Зинаида Васильевна, не отрываясь от работы. – Павлик!..
- Я здесь… – Павел Абросимович показался в дверях кухни.
- А хлеб у нас есть?
- Сейчас схожу…
- И что-нибудь сладкое к чаю возьми! – крикнула ему вослед Зинаида Васильевна.
- Да! – раздался из прихожей голос Павла Абросимовича. Хлопнула входная дверь.
- Антон Иванович, идите в гостиную. Мы скоро уже… – Зинаида Васильевна сбросила в кастрюлю нарезанный картофель, закрыла крышкой. – Прочь от повседневности, Антон Иванович, прочь от быта! Идите, не путайтесь под ногами…
- Хорошо… – я удалился из кухни.
- Думайте о духовном: о мире, о Логосе, о Боге! – донесся мне вслед задорный, боевой клич Зинаиды Васильевны.

Скоро мне открылась тайна непонятных отношений Зинаиды Васильевны со своей дочерью. Понуждаемая моими расспросами, Зинаида Васильевна проговорилась: ее дочь, Наташа, в прошлом воплощении была Натали Гончаровой – женой Пушкина.
- Гончарова?! Натали?! Не может быть!
- Может… – спокойно, с какой-то даже усталостью ответила Зинаида Васильевна.
А я все равно не поверил:
- Анна Керн, Гончарова… И все это в одном месте, в одном доме!.. Как-то это уже слишком, чересчур… Выходит за рамки!
- Да, чересчур… – Зинаида Васильевна о чем-то задумалась. – Вы не представляете, Антон Иванович, как хочется мне порой поменяться с кем-то местами, жить простой, обыкновенной человеческой жизнью…
- Но, мне кажется, вы так и живете…
Зинаида Васильевна промолчала, лишь посмотрела на меня с каким-то непонятным удивлением…
А вечером я прощался с нею, в прихожей. И в это время Наташа вышла из своей комнаты, улыбнулась и помахала мне рукой на прощание. А я замер и смотрел на нее, вглядывался в черты ее лица с новым смыслом, пытаясь угадать в ней возлюбленную величайшего русского поэта…

В очередной раз, когда я пришел к Зинаиде Васильевне, дверь открыл мне Павел Абросимович. Он проводил меня в гостиную. Там горели свечи. Зинаида Васильевна и Белла Андриановна сидели за столом, и… обстановка была какая-то необычная, таинственная. Я поздоровался.
- Тсс!.. – Белла Андриановна приложила палец к губам.
- Здравствуйте, Антон Иванович, – тихо сказала Зинаида Васильевна. – Проходите, садитесь.
- А что это у вас? – я сел рядом с ними. – Какие-то вы странные!
- Зинаида Васильевна – медиум! – шепотом сказала Белла Андриановна.
- Медиум? – я с удивлением разглядывал глянцевый лист картона, разложенный на столе. Картон был старый, с потертостями. Среди непонятных знаков, нарисованных на черном фоне, по краям, в центре был расположен круг, по периметру которого с равными интервалами были расписаны буквы.
- Вы что – материалист? – опять шепотом спросила меня Белла Андриановна.
Я продолжал смотреть на странно разрисованное глянцевое полотно. В центре его лежало перевернутое вверх дном блюдце, на краю которого была нарисована стрелка, острием указывающая вниз.
- Это что? Зачем? – шепотом спросил я Беллу Андриановну, глазами указывая на странные предметы.
- Сейчас будет сеанс. Мы будем общаться с духами.
- С какими духами?
- С загробным миром!
- Бог с вами, Белла Андриановна! Какую чушь вы несете!
Зинаида Васильевна, услышав мою реплику, улыбнулась.
- Вы пришли неожиданно, без предварительного звонка, – сказала она.
- Мне уйти? – я растерялся.
- Нет, зачем? Возможно, в этом есть добрый знак. У вас положительная аура. Я не чувствую негативных возмущений в структуре. – Зинаида Васильевна оглянулась на дверь. – Где же Павлик? Что он так долго?
И в это же время в комнату вошел Павел Абросимович, сел за стол, на свободный стул. Зинаида Васильевна подвинула подсвечник ближе к кругу, в центре которого лежало блюдце, закрыла глаза и к чему-то как будто прислушалась.
- Да! – вдруг тихо сказала она. – Я чувствую – они здесь…
Она коснулась пальцами края блюдца, лежавшего в центре стола. Павел Абросимович и Белла Андриановна тоже протянули руки и коснулись блюдца. Зинаида Васильевна сказала:
- Что же вы, Антон Иванович? Приложите и вы вашу руку!
Я коснулся краешка блюдца. Зинаида Васильевна опять прикрыла глаза и сосредоточилась.
- Кто ты, пришедший? – спросила она.
- Это же я, Антон Иванович! – сказал я с некоторой растерянностью.
- Она не вас спрашивает! – тихо, вытаращив глаза, прошептала Белла Андриановна.
- Кто ты, пришедший? – опять спросила Зинаида Васильевна.
Я оглянулся вокруг – в комнате, кроме нас, никого не было.
Зинаида Васильевна открыла глаза:
- Антон Иванович, не давите так на блюдце. Вы же двинуться ему не даете!
Я ослабил нажим. И тут же блюдечко вдруг тронулось с места и стало медленно описывать круги по листу бумаги. Остановилось в центре.
- Тебе что-то мешает? – спросила Зинаида Васильевна.
Блюдце опять двинулось по кругу, но теперь указывая стрелкой на буквы. Павел Абросимович вслух произносил каждую указываемую букву, не очень громко, но отчетливо.
- Н, Е, Т, – по очереди произнес Павел Абросимович.
- НЕТ, – повторила Белла Андриановна.
- Кто ты? – опять спросила Зинаида Васильевна.
Блюдце опять закружило, указывая стрелкой на буквы.
- СТРАЖ ВХОДА, – прочитал Павел Абросимович.
- Скажи, будет ли сегодня Александр? – спросила Зинаида Васильевна.
- ОН РЯДОМ, – был ответ.
- Я хочу говорить с ним…
- ДА, – ответило, покружившись, блюдце.
- Александр, ты здесь?
- ДА.
- Здравствуй, дорогой мой!
- ЗДРАВСТВУЙ, АННА!
- Что ты хочешь мне сказать?
- ВОСТОРГ ОГНЕННЫЙ!
- Да, Саша, я чувствую твой огонь! – с едва скрываемым душевным трепетом ответила Зинаида Васильевна.
- А кто это? – спросил я, не выдержав.
Я ничего не понимал. Как только блюдце стало двигаться, я увидел, почувствовал, что оно делает это произвольно, безо всяких усилий со стороны присутствующих. Я был удивлен происходящим. Потрясен даже!..
- Александр, скажи Антону Ивановичу, кто ты?
- ПУШКИН, – был ответ.
- Какой Пушкин? – не понял я.
- Тот самый, Антон Иванович, – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Тот самый…
- Как?! Александр Сергеевич?! Великий русский поэт? Не может быть!..
- Тише, Антон Иванович. Не кричите. Ваше поведение, ваши эмоции могут нарушить связь, – с тихою строгостью сказала мне Зинаида Васильевна.
- Да, да, конечно… – я умолк и, потрясенный, не мог оторвать глаз от блюдца.
- Александр, скажи Антону Ивановичу, кто он?
- УЧИТЕЛЬ, – был ответ.
- А откуда он про меня знает? – опять не выдержал я.
- Они знают все, – сказала Белла Андриановна.
- Кто – они?
- Души мертвых!
- И Варвару знают?!
- Разумеется, – улыбнулась Зинаида Васильевна.
- Им ведомы тайные помыслы всех живых! – сказала Белла Андриановна.
- Боже мой, какой ужас! Они знают мои тайные мысли!
- Не переживайте, Антон Иванович. Разве ваши мысли греховны? Держите сердце свое в чистоте, и вам не будет стыдно ни перед кем. А главное – перед Богом! – сказала Зинаида Васильевна и обратилась к блюдцу: – Я правильно говорю, Александр?
- ИСТИНУ ЗНАЕТ ЛЮБОВЬ, – ответил Пушкин.
- Ты по-прежнему любишь меня?
- ЖДУ ВОСКРЕСЕНИЯ.
- Что это значит?
- СПРЯТАНО В ЧИСЛАХ.
- Какой ты видишь меня на этот раз?
- ОСЕНЬ. ОСЕНЬ. ОСЕНЬ.
- Тебе плохо без меня?
- Я С ТОБОЙ.
- Спасибо, дорогой. Я все время чувствую твое присутствие… – Зинаида Васильевна сделалась печальной.
- Это как? – удивился я.
- Мир тонкий… – ответила Зинаида Васильевна. – Многие этот мир не воспринимают.
- Слишком многие! – подтвердила Белла Андриановна.
И вдруг меня озарило вопросом:
- А что же Дантес? – воскликнул я, обратившись к блюдцу.
- БЕЛАЯ ГОЛОВА, – ответил Пушкин.
- Опасность была предсказана, – сказал Павел Абросимович.
- Убийца наказан?
- ПРОЩЕН.
- У тебя благородное сердце, Александр, – вздохнула Зинаида Васильевна.
- То есть, как прощен? – воскликнул я с возмущением. – Вся Россия потрясена этим преступлением!
- Что ты ответишь Антону Ивановичу, Александр? – спросила Зинаида Васильевна.
- СУДЬБА ГЕНИЕВ В РОССИИ, – ответил Пушкин.
Я не мог согласиться с таким решением, и с возмущением воскликнул:
- И где же он теперь – в раю?!
- В РОССИИ.
- Как? Опять?!
- Он воплощен? – нахмурилась Зинаида Васильевна.
- ДА.
- Зачем же к нам в Россию опять?! – я не переставал возмущаться.
- ДРУГАЯ ПОПЫТКА.
- Да, я могла бы догадаться сама, – задумчиво сказала Зинаида Васильевна. – Стезя преступника предопределена…
- И опять уйдет безнаказанным! – высказала догадку Белла Андриановна. – Какого гения он убьет на этот раз?
- Нет другого такого гения, как Александр! – отрезала Зинаида Васильевна.
Блюдце вдруг тронулось с места и опять закружило по столу.
- НАТАЛИ, – сказал Пушкин.
- Ты хочешь говорить с Натали? – нахмурилась Зинаида Васильевна.
- ДА.
Зинаида Васильевна задумалась, подняла глаза:
- Павлик, позови ее.
Павел Абросимович встал и вышел из комнаты. Скоро он вернулся вместе с Наташей.
- Садись! – тихо сказала Зинаида Васильевна своей дочери. – Он позвал тебя…
Натали села между матерью и мною, и вместе со всеми коснулась пальцами блюдца. Блюдце закружило по столу и вдруг скользнуло к Натали, и замерло перед ней.
- Что же ты? Поздоровайся с Александром! – сказала Зинаида Васильевна.
- Здравствуйте, Александр! – потупив глаза, послушно поздоровалась Натали с поэтом.
Несколько долгих мгновений блюдце не двигалось. Вдруг медленно тронулось с места, так же медленно закружило по столу и остановилось в центре.
- Ты хочешь ей что-то сказать? – спросила Зинаида Васильевна.
- ЛЮБЛЮ.
- Ах, Александр! – Зинаида Васильевна потемнела в лице. – Что делать Натали, чтобы она была достойна тебя?
- ЖИТЬ.
- И как же ей жить, Александр?
- МОНАСТЫРЬ.
- Она должна уйти в монастырь? – спохватилась Зинаида Васильевна.
- ДА.
- Жить в строгости?
- ЗОВ ЕЕ СЕРДЦА.
Зинаида Васильевна посмотрела на свою дочь и долго молчала. И вдруг спросила:
- Осмелишься ли ты ослушаться Александра?
- Подождите, Зинаида Васильевна, – вдруг вступился я. – Александр Сергеевич сказал, что это – зов ее сердца. Она сама этого хочет!
- Осмелишься ли ты ослушаться своего сердца? – не обращая на меня внимания, повторила свой вопрос Зинаида Васильевна.
- Нет, мама… – тихо ответила Наташа.
Зинаида Васильевна обратилась в сторону блюдца:
- Обещаю, Александр: Натали будет следовать зову своего сердца. Я прослежу за этим…
Блюдце опять закружило по столу.
- ЛЮБЛЮ МОИХ ЖЕНЩИН. ЖИВИТЕ В МИРЕ.
- Конечно, Саша, конечно, – с печалью ответила Зинаида Васильевна. – У нас нет причин ссориться. Я люблю Натали!
- ГДЕ АРИНА?
Мы переглянулись.
- Что такое «АРИНА»? – спросила Белла Андриановна Зинаиду Васильевну, с ударением на первом слоге.
- Это, наверное… Что это, Александр?
- АРИНА РОДИОНОВНА.
- Твоя няня? Почему ты спрашиваешь о ней?
- ОНА РЯДОМ.
- То есть, как?
Все переглянулись.
- И где же ее искать?
Блюдце осталось недвижимым.
- Это Белла Андриановна?
- НЕТ.
- Почему же нет, Пушкин? – вдруг, с явным огорчением, спросила Белла Андриановна.
- ТЫ ДРУГАЯ.
- Какая другая?
- НЕЗНАКОМКА.
- Ну, вот, я так и знала! – расстроилась Белла Андриановна.
- Белла, подожди! – успокаивала подругу Зинаида Васильевна. – Ты, наверное, блоковская Незнакомка. Это так, Александр?
- БЛИЗКО.
Белла Андриановна ахнула, прижала руку к сердцу.
- Вот оно что! А я все думаю: ну, почему я так люблю поэзию Блока?!
- Вот видишь, Беллочка, ты одна из нас! – душевно улыбнулась ей Зинаида Васильевна. – Напрасно ты расстраивалась… А что, – обратилась она опять к блюдцу, – где нам искать твою няню, Александр?
- ПРИШЛА В ТВОЙ ДОМ. ТИХАЯ ПОСТУПЬ.
- Кто же это? – задумалась Зинаида Васильевна. – В моем доме было столько людей. Друзья, знакомые…
- Может, из соседей кто-нибудь?.. – предположила Белла Андриановна.
- Это и мужчина может быть! – дал подсказку Павел Абросимович.
- Да, может… – задумчиво проговорила Зинаида Васильевна. – Инкарнируемые меняют пол…
Вдруг все посмотрели на меня.
- Это не я! – воскликнул я и обеспокоено оглянулся вокруг. – Это… это Павел Абросимович!
Все засмеялись.
- Не волнуйтесь, Антон Иванович! Вряд ли вы были няней у Пушкина… – улыбалась Зинаида Васильевна. – Хотя, впрочем, ваше призвание, знание русской словесности, необыкновенная тонкость…
- Да, Антон Иванович, что вы стесняетесь? – сказала Белла Андриановна. – Я, например, хотела бы быть няней Пушкина. Я согласна!
- Белла, угомонись! – сразу сделалась строгой Зинаида Васильевна. – Воплощения не меняют, как перчатки! Ты – Незнакомка! И еще неизвестно, каких ты пакостей наделала, будучи ею…
- Я? Пакостей? Наделала?! – воскликнула потрясенная Белла Андриановна.
- Что касается Павла Абросимовича, – не обращая внимания на подругу, продолжала Зинаида Васильевна, – то его воплощения нам известны. Во всяком случае, применительно к тому периоду…
- И… кем же он был? – спросил я и посмотрел на Павла Абросимовича.
- Я уже говорила вам, Антон Иванович, что знание информации о воплощениях – это более чем интимная вещь. Она запретна для посторонних: вводятся возмущения, помехи для отработки кармы. И я не рада тому, что окружающим меня друзьям известно одно мое воплощение. – Зинаида Васильевна понизила голос. – Но ведь у меня были и другие воплощения… К сожалению, о некоторых из них знает Павлик, но уж об остальных – никто! Вы меня понимаете, Антон Иванович?
- Да, конечно, – шепотом ответил я. – Вы были царицей Савской! – вдруг воскликнул я. – Или… Семирамидой!
- Может быть, может быть… – таинственно улыбнулась Зинаида Васильевна.
- Мы отвлеклись, Зиночка, – сказала Белла Андриановна. – Заставляем Александра Сергеевича ждать!
- Боже, действительно! – спохватилась Зинаида Васильевна, и обратилась к блюдцу. – Александр, ты здесь?
- УХОЖУ.
- Обещаю, мы найдем Арину Родионовну и сделаем все, чтобы ей было хорошо!
Блюдце осталось недвижимым.
- Он ушел! – Зинаида Васильевна вздохнула и откинулась на спинку стула. И долго пребывала в глубокой задумчивости. Смотрела на чуть колеблющееся пламя свечей…

Случившееся в тот вечер, в доме Зинаиды Васильевны, сделало меня причастным… Меня как будто коснулось дыхание бессмертия человеческой души! Опалило дремлющие во мне до сих пор источники восприятия бытия. Нет, я и раньше знал, слышал… Но только теперь, коснувшись… столь неожиданно… столь необычно! Все тайное, жившее, дремлющее во мне до этой минуты полыхнуло, взорвалось… Взорвалось в каждой моей клеточке! Я был потрясен. Никогда ранее не испытываемые эмоции захлестнули меня.
Теперь иначе рассказывал я ученикам своим о Пушкине. Я уже не преподавал, я проповедовал. Да!
- Вы знаете, конечно, – говорил я им, – какое место в творчестве Александра Сергеевича Пушкина занимали тонкие чувства – любовь! Да, он любил многих женщин, и многие женщины любили его. Но среди них была одна, оставившая неизгладимый свет в душе великого русского поэта:

«Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…»

- Антон Иванович, не желаете с нами в этом году в Пушкинские Горы? – спросила меня однажды Зинаида Васильевна.
- Зачем?
- Я каждый год бываю в Михайловском. У Александра…
- Ах, да!.. – я понял, согласился, благодарил…
И этим же летом мы поехали в псковскую область. Когда автобус остановился, Зинаида Васильевна вышла и медленно оглянулась окрест.
- Боже, как хорошо! Сколько воспоминаний! Мне хочется плакать…
- Мне тоже… – тихо вторила ей Белла Андриановна.
Мы не спешили, медленно бродили по удивительным местам, ведомые Зинаидой Васильевной.
- Здесь! – сказала она и остановилась.
Мы стояли у древнего, уединенного, раскидистого дуба. Молчали.
Зинаида Васильевна села на «скамью Онегина», над обрывом, под высокими раскидистыми деревьями, и обратила свой взор на долину реки Сороть.
Павел Абросимович увлек нас с Беллой Андриановной в сторону:
- Пойдемте, не будем мешать.
В полдень Зинаида Васильевна села на автобус и поехала поклониться праху Александра Сергеевича, в Святогорский монастырь. Она категорически отказалась, чтобы мы сопровождали ее.
- Это мое. Святое… – с глубокою грустью сказала она.
Мы с Павлом Абросимовичем и Беллой Андриановной некоторое время молча стояли на опустевшей остановке. А потом решили пройти пешком в Петровское, имение прадеда поэта – Ибрагима Ганнибала.
Хорошо было идти по обочине дороги. Стрекотали кузнечики и летали бабочки. Павел Абросимович и Белла Андриановна о чем-то говорили, а я жмурился от ласкового солнышка, и думал:
- Как это прекрасно и ослепительно, когда истина проникает в наши сердца. Иным, удивительным светом освещается тогда мир в глазах человеческих. Человеку озаренному кажется удивительной каждая малость. Восторг души, опьянение, экстаз – это награда ему за пробуждение. Все видится единым, целым, нерасчлененным, и одно видится многим.
А солнце недвижно застыло в зените и обжигало лучами. И, прищурившись, я посмотрел на солнечный круг и улыбнулся. И растворился взором в окружающей меня природе.
- Как жаль, – думал я, оглядываясь вокруг, – что Зинаида Васильевна не видит сейчас этой красоты. Ну, да и пусть! Долг превыше всего. Она сейчас, наверное, возлежит на могиле, над останками своего возлюбленного, и размышляет о смертном и бессмертном. Удивительны судьбы человеческие! И восхитителен Тот, в чьих руках эти судьбы!
Но вот и Петровское! Уже угадываются дома за деревьями и кустами. Вот дети перебежали дорогу и скрылись в тенистом парке. Оттуда, из-за деревьев, раздался их звонкий смех. И скоро мы остановились перед усадьбой Ганнибала. Неподалеку стоял автобус, а рядом с усадьбой – группа экскурсантов, окружавшая экскурсовода. Мы переглянулись.
- Пойдемте, спустимся к реке, – вдруг предложил Павел Абросимович. – Вы не против?
Белла Андриановна не возражала. Мы обогнули усадьбу, и стали спускаться по аллее. Там, вдали, в самом конце ее, виднелась воздушная, хрупкая конструкция – это была беседка-грот, замыкавшая аллею. Она стояла на самом берегу, на фоне воды. Скоро и мы стояли на берегу, вглядывались в спокойную, ровную гладь разлива.
- Как хорошо, спокойно вокруг, – сказала Белла Андриановна. – Какое блаженство! Правда?
- Да, – Павел Абросимович кивнул.
- Современный человек задыхается в городе, ему обязательно нужно общение с природой, – сказал я.
- Но эта природа особенная! – подчеркнула Белла Андриановна известное обстоятельство.
- Да, она взлелеяла нашего классика…
Целый день мы бродили по окрестностям. Вернулись из Петровского в Михайловское, и оттуда прошли в огромный старинный парк; вышли на Липовую аллею, известную как «Аллея Керн». Здесь мы встретили Зинаиду Васильевну. Она прохаживалась по аллее в задумчивости. Лицо ее было светло, и тень легкой грусти лежала на ее челе.
Она увидела нас и протянула руку Павлу Абросимовичу.
- Как все изменилось здесь, Павлик. Боже, как грустно! Как рвется от тоски мое сердце!
- Что же ты хочешь, Зиночка? – в той же тональности отвечала ей Белла Андриановна. – ХХ-й век…
- Да. Война, революция, – вздохнула Зинаида Васильевна. – Век гегемона и черни…
- Мог ли помыслить Александр, – с грустью продолжала она, оглянувшись вокруг, – что когда-нибудь здесь будут рельсы?
- И электричество… – сказала Белла Андриановна, и тоже оглянулась.
А впереди, на аллее, девочка играла с мячиком и подбрасывала его вверх. Мы поравнялись с нею.
- Что, девочка, хорошо тебе? – спросил я с улыбкою.
- Да, – сказала девочка и тоже улыбнулась, и поймала мячик, и прижала к себе.
- И давно хорошо? – спросила Белла Андриановна.
- Да, – улыбка не сходила с ее лица.
- А ну, кидай мне мячик! – я протянул руки в ее сторону.
- Нет!
- Что же, ты с дядей поиграть не хочешь? – улыбнулась ее капризу Белла Андриановна.
А Зинаида Васильевна вдруг улыбнулась загадочно:
- А мне мячик кинешь?
- Нет! – взвизгнула от удовольствия девочка и подкинула мячик вверх. Мячик упал в траву, и девочка за ним нагнулась.
- А ты знаешь, кто это? – я показал на Зинаиду Васильевну.
- Да! – девочка стояла рядом с нами, и смотрела на нас снизу вверх голубыми глазами и улыбалась.
- И кто же я? – опять загадочно улыбнулась Зинаида Васильевна, и с особою теплотою посмотрела на девочку.
- Тетя!
Мы переглянулись.
- А… Какая это тетя? – ласково спросила девочку Белла Андриановна.
- Хорошая!
- Дай мне! – Зинаида Васильевна осторожно взяла у девочки мячик и вдруг кинула его в сторону от аллеи – туда, где трава и цветы. И засмеялась. – А ну, беги за мячиком!
И, радостная, девочка побежала за мячиком. Мы смотрели ей вслед и улыбались.
- Ничто не скроется от невинного ребенка, – сказала Белла Андриановна. – Истину не утаить…
- Как знать, как знать… – Зинаида Васильевна вдруг сделалась серьезною, продолжая наблюдать за девочкой. – Малютка должна окрепнуть, пройдя через страдания. Сколько веков предстоит!
- Кому-то и тысячелетия не впрок…
- Да. Есть низкие души. Не различают светлых мгновений… – Зинаида Васильевна вдруг вздрогнула и стала отгонять закружившую вокруг нее осу. – Пойдемте, господа, пойдемте! Должно быть, здесь где-то ульи…
Мы продолжили путь. И скоро опять вышли к скамье Онегина. Нам повезло: в этот час возле нее не было посетителей, экскурсантов. Зинаида Васильевна и Белла Андриановна сели на скамью и устремили взоры свои в даль. Мы с Павлом Абросимовичем встали рядом, по сторонам. Под нашими ногами извивалась лентой река Сороть.
- Как хороша русская природа! – глубоким, проникновенным голосом сказала вдруг Зинаида Васильевна.
- Да! Да! – с тихою негою и дружно подхватили мы с Беллой Андриановной.
- Но уже загубили Россию ироды! – мрачно продолжила Зинаида Васильевна.
- XX век. Диктатура пролетариата… – опять напомнила Белла Андриановна.
- Какая теперь нам диктатура предстоит? – я задумался.
- Бог им судья! – с тихою строгостью проронила Зинаида Васильевна.
Мы еще помолчали, вдыхая пряные ароматы лета. Легкий вечерний ветер облегчал нам дыхание. И вдруг во мне вспыхнули строки пушкинского стихотворения:

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.

И, когда я закончил чтение, природа как будто вдохновилась и откликнулась на строки великого русского поэта - ответила порывом легкого ветерка. А потом наступила необыкновенная, волшебная тишина. И Зинаида Васильевна тихо сказала:
- Павлик, что же ты молчишь? Ты ведь знаешь…
И Павел Абросимович, еще помолчав, ответил строками из другого стихотворения:

Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим – и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны…

Вдохновленный поэтическим состязанием, я продолжил:

Умолкну скоро я. Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный;
Но если я любим, – позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальной лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной.
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.

Умолкла последняя строка удивительного стихотворения. А легкие порывы ветра продолжали играть листвой в кронах вековых дерев. Сзади, неподалеку от нас, пробежали дети: мальчик и девочка, еще дальше, где-то в стороне, раздался призывный голос их матери. Мы проводили глазами детей и скоро опять остались одни. И Зинаида Васильевна вдруг с тихою грустью произнесла:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

Но вот стихотворение прочитано и опять наступила тишина. И вдруг я, совершенно неожиданно для себя, опустился на одно колено перед Зинаидой Васильевной, и прочитал:

Я вас люблю, хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!

- Да! Да! Спасибо, Антон Иванович, спасибо! – Зинаида Васильевна благодарно мне улыбалась.
И опять все стихло. Только легкий ветерок все еще шумел листвою в кронах деревьев. Ласково светило солнце. Зинаида Васильевна вздохнула и посмотрела на меня:
- Спасибо, Антон Иванович. – Потом повернулась к Павлу Абросимовичу. – Спасибо, Павлик. Как хорошо мне с друзьями. Вы напомнили мне о днях минувших. Но его мне не заменит никто. И ничто.
Зинаида Васильевна встала и медленно побрела по дорожке в сторону Тригорского.
- Куда ты, Зина? – окликнул ее Павел Абросимович. – Нам в другую сторону!
- Ах, да! Я забыла… – со смущенной улыбкой отвечала Зинаида Васильевна. – Я забыла, что я уже не Анна! Видел бы меня сейчас Александр… Ах, как, наверное, презирает он наше ничтожное и безумное время. Время насилия, время торгашей и измены…
- А что? – предложил я Зинаиде Васильевне. – Давайте и в следующем году совершим сюда паломничество. Давайте каждый год приезжать сюда! А?
Зинаида Васильевна взяла меня под руку, с благодарностью заглянула в глаза:
- Спасибо, Антон Иванович. У вас благородное, чистое сердце.
В этот же день, вечером, мы сели на автобус и уехали в Петербург.

Да, много было дней и вечеров, которые провел я в обществе Зинаиды Васильевны и моих новых друзей – Беллы Андриановны и Павла Абросимовича. И было много интересных разговоров, и многие темы, подчас неожиданные, возникали и увлекали нас.
И однажды Зинаида Васильевна вдруг сказала:
- Помните, что говорила болгарская прорицательница Ванга? «Придет Портной, который скроит новые одежды». «Еще не пришел Портной…» И все время говорила: «Портной, Портной…»
- Да, помним, конечно.
- И кто же этот Портной?
- А вы не догадываетесь сами?
- Зинаида Васильевна, не говорите загадками!
- Может, она Иисуса Христа имела в виду?
- Что ж, вполне… – задумчиво сказала Зинаида Васильевна. – Вполне может быть.
- Второе пришествие? Это невероятно!
- Ванга… она знала?!
- Ну, Белла, голубушка, кому и знать, как не ей? – Зинаида Васильевна с ласковой укоризною посмотрела на Беллу Андриановну.
- Нет, я не о том… Я тоже знаю! Просто мы… забываем как-то… – запуталась Белла Андриановна.
- Вот именно – забываем! – вздохнула Зинаида Васильевна. – Все знают, что Он придет, и все забывают об этом…
- А, может быть, он… – я остановился, пораженный догадкой. – Пришел?! – ошеломленный, я оглядел присутствующих.
- Ну, Антон Иванович, – улыбнулась Белла Андриановна. – Скажете, тоже!
- Это не исключено! – спокойно возразила Зинаида Васильевна.
Белла Андриановна растерянно на нее посмотрела.
- А мы здесь… сидим! – воскликнул я и вскочил.
- Да, сидим! – задумчиво сказала Зинаида Васильевна. – И будем сидеть…
- Что же, нам теперь чаю не пить? – Белла Андриановна улыбнулась своей шутке.
- Как можете вы… смеяться? – воскликнул я в ответ. – Надо идти к людям и сказать им правду!
- Идите! – сердито ответила Зинаида Васильевна, взяла кофейник и налила себе кофе. – Идите, Антон Иванович, что же вы? Вашей правдой подотрутся, а вас упекут… в известное место! А Варвара Филипповна будет вам передачи носить и тратиться на лекарства…
Я медленно опустился на стул:
- Но ведь говорили, что он придет…
- Здесь возможны корректировки, – задумчиво сказал Павел Абросимович. – Христиане ждут Христа, буддисты – Будду Майтрею, а мусульмане-шииты ждут прихода Махди – «скрытого Имама». Портной – слишком общее определение. Поэтому, кто скрывается за этим определением – это вопрос!
- Пусть придет хоть кто-нибудь. Хоть бы Имам… – с грустью сказала Зинаида Васильевна, поднесла чашку к губам и сделала маленький глоток. – М-м, кофе уже остыло…
- Так Он пришел или нет? – нервно, с отчаянием воскликнул я.
Никто не ответил, все молчали, задумавшись.

В комнате было тихо и сумрачно. Горели свечи. Окна были зашторены. И опять на столе лежало разрисованное знаками бумажное полотно, и в центре его покоилось блюдечко с нарисованной стрелкой. А мы сидели вокруг, с волнением ожидая того, что, возможно, случится.
- Да, – тихо сказала Зинаида Васильевна, – можно начинать…
- Ой, – сказала она вдруг, и с удивлением, вслушиваясь в себя, посмотрела на нас. – Это что-то необыкновенное! Я такого еще не испытывала…
- Да. Что-то есть… такое… – прошептала Белла Андриановна, и оглянулась назад, в темную глубину комнаты.
- Тсс… – Зинаида Васильевна приложила палец к губам. – Пора! – она протянула руку в центр стола. И мы все коснулись блюдечка пальцами.
- Ты пришел? – задала первый вопрос Зинаида Васильевна.
Блюдце несколько мгновений было недвижным. Наконец, медленно тронулось с места и стало рисовать круги. И опять остановилось в центре. Все посмотрели на Зинаиду Васильевну.
- Кто ты? – опять спросила она.
Блюдечко тронулось с места, указывая стрелкой на буквы. А Павел Абросимович произносил каждую указываемую букву вслух:
- П, О, Р, Т, Н, О, Й.
Блюдце остановилось в центре круга.
- Портной! – повторила Белла Андриановна, и посмотрела на нас, потрясенная.
- Что ты хочешь нам сказать, почтенный? – задала следующий вопрос Зинаида Васильевна.
- ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА, – блюдце остановилось.
Мы переглянулись друг с другом, с затаенностью, с восхищением. Волна радости и любви к присутствующим обрушилась в мое сердце.
- Разве мы недостаточно любим? – спросила Зинаида Васильевна.
- ЛЮБИТЕ ЛЮДЕЙ, – ответил Портной.
- Да, это Он, – тихо, торжественно сказала Зинаида Васильевна. – Скажи, что происходит в мире?
- СМЕНА ЦИВИЛИЗАЦИЙ.
- И что это значит?
- СНЕЖНЫЙ ПОКРОВ. УЗОР СНЕЖИНКИ ИНОЙ.
Мы переглянулись.
- Скажи, почтенный, каково твое истинное имя?
- Ты Христос?
Блюдечко не шелохнулось.
- Будда?
- Скрытый Имам? – вдруг вдогонку спросил Павел Абросимович.
И опять блюдце осталось неподвижным.
- Кто же ты?
Блюдце медленно тронулось с места, будто раздумывая, и вдруг помчалось по кругу.
- Я ТОТ, КТО ПРИШЕЛ ПОСЛЕ ТОГО, КТО ПРИШЕЛ ПРЕЖДЕ МЕНЯ, – был ответ.
Мы переглянулись.
- Скажи, почтенный, – спросила Зинаида Васильевна. – Твой приход был предсказан?
Блюдце осталось неподвижным.
- Какую религию ты представляешь?
- МЕНЯ ЗНАЮТ ВСЕ. НИКТО НЕ ЗНАЕТ МЕНЯ.
- Почему же ты соблаговолил явиться нам?
- ПУЛЬСИРУЮ РЯДОМ. ДЫХАНИЕ ЖИЗНИ.
- А что это значит?
- УЗНАЕТЕ В СРОК НАЗНАЧЕННЫЙ.
- А скоро ли это будет?
Блюдце осталось недвижимым.
- Да, это Он, – тихо сказала Зинаида Васильевна. – Какая разница, как его зовут…
- Нет, подождите! – возразил я с воодушевлением. – Надо же выяснить, кто он!
- Бог! – многозначительно шепнула Белла Андриановна и сделала большие глаза.
- Тсс!.. – Зинаида Васильевна укоризненно и строго покачала головой.
- Извини, Зиночка, я больше не буду, – смутилась Белла Андриановна.
- Скажи, почтенный, – в наступившей тишине спросила Зинаида Васильевна, – имеешь ли ты телесное воплощение?
Блюдце осталось неподвижным. А потом вдруг шевельнулось и медленно, очень медленно закружило по кругу.
- Я РОДИЛСЯ В РОССИИ.
- Что?! – потрясенные, мы переглянулись.
- И давно ты родился? – спросила Зинаида Васильевна.
Блюдце не ответило.
- А где именно в России? – спросил Павел Абросимович.
Блюдце опять не шевельнулось. Мы переглянулись. Мы были возбуждены до предела.
- Кто-нибудь из нас… видел тебя? – спросила Зинаида Васильевна.
- В метро, – вдруг нервно хихикнула Белла Андриановна. – Или в трамвае…
Зинаида Васильевна гневным взором обожгла Беллу Андриановну. Та тут же стушевалась.
- МОЙ ОРУЖЕНОСЕЦ, – ответил Портной.
- Оруженосец? – спросила Зинаида Васильевна. – Кто это?
Блюдце медленно двинулось по кругу, и вдруг стремительно поехало в мою сторону и остановилось напротив меня, на краю стола.
- Антон Иванович?! – Зинаида Васильевна с удивлением на меня посмотрела.
Блюдце умчалось обратно, в сторону круга. Ответило:
- ДА.
Я был вне себя от волнения, кровь молоточками стучала в моих висках. Я встал, и тут же сел:
- Уважаемый Портной, какие будут приказания?
- ЖИТЬ.
- А что это значит? – я растерялся.
- Я УЛЫБАЮСЬ.
- Он радуется, что вы живете, Антон Иванович! – многозначительно прокомментировала ответ Зинаида Васильевна.
Но ответ Портного и комментарии Зинаиды Васильевны меня не удовлетворили.
- И это все? – нервно спросил я.
- НЕТ.
- А что еще?
- ТАЙНА.
- Да. Я знала, что вы не случайно появились в моем доме, – сказала Зинаида Васильевна, с душевной теплотой глядя мне в глаза. – Бог привел вас ко мне. Он избрал вас.
- Почтенный, – спросила она, – скажи, кто еще видел тебя?
- КОЛЯ.
- Какой Коля?
За столом наступила тишина. Все пытались понять, о каком Коле говорит Портной. Зинаида Васильевна вдруг склонилась над блюдцем:
- Скажи, почему ты избрал Россию для своего воплощения?
- ЛЮБЛЮ.
- Страдания? Особый путь?
- ДА.
- А у Китая особый путь? – спросил вдруг Павел Абросимович.
- ДА.
- Павлик, ну, что ты со своими мелкими вопросами! – раздраженно одернула его Зинаида Васильевна.
- А у Соединенных Штатов? – задал и я свой мелкий вопрос, не обращая на Зинаиду Васильевну внимания.
- КРОВЬ НЕВИННЫХ.
- Ну, вот, я так и знал! – воскликнул я. – И когда это будет?
- УЖЕ ЕСТЬ.
- Безобразие! – сказала Белла Андриановна.
- Надо идти к людям и сказать им правду! – с возмущением воскликнул я.
- Как это на вас похоже, Антон Иванович, – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Вы не случайно – Оруженосец!
- Да! А что? Сколько можно издеваться над людьми?! Над их духовными интересами!
- Тише, Антон Иванович, ваши эмоции могут нарушить астральную связь…
- Но… тут такое!.. Решается судьба человечества!
Зинаида Васильевна улыбнулась.
- Зиночка, ты спроси, спроси! Что Он ответит? – с каким-то потаенным смыслом Белла Андриановна посмотрела на Зинаиду Васильевну.
- Ой, ни к чему это! – с сомнением, нахмурившись, ответила та.
- Знаешь ли ты Зинаиду Васильевну, почтенный? – спросила Белла Андриановна, обратившись к блюдцу.
- ДА.
- И кто же она?
- ЖЕНЩИНА.
Белла Андриановна и Зинаида Васильевна переглянулись. Было видно, что они ожидали чего-то другого. Зинаида Васильевна нахмурилась чуть более:
- А… какая я женщина? – тихо, затаив дыхание, спросила она.
- НЕ ЗНАЕШЬ СВОИХ ГРЕХОВ. ТВОИ ГРЕХИ ЗНАЮТ ТЕБЯ.
Зинаида Васильевна чуть напряглась, подняла подбородок.
- Да, это Он! – твердо сказала она, посмотрев поверх наших голов. – Как просто, без снисхождения… Как на Страшном Суде!
- А скоро ли Страшный Суд, почтенный? – спросила Белла Андриановна.
- АДВОКАТОВ НЕ БУДЕТ.
- Похоже на трибунал, – Павел Абросимович улыбнулся.
- А ты думал, Павлик, нас по головке погладят? – с достоинством ответила Зинаида Васильевна.
- Меня, Зиночка, сразу к стенке поставят… – понурила голову Белла Андриановна.
- Тебя-то за что? – вновь расслабившись, с легкою грустью ответила Зинаида Васильевна. – Уж если кого и поставят, так это меня. Грешница я. Великая! Он так и сказал. Иначе, зачем меня инкарнировать?
- Ну, что ты, Зиночка? Кто ж тебя поставит? У тебя же миссия! – Белла Андриановна вздохнула.
Зинаида Васильевна опять обратилась к блюдцу:
- Прости нас, почтенный, мы отвлеклись. Почему же никто не знает, что ты пришел?
- ЧТО ИЗМЕНИТСЯ?
- Исчерпывающий ответ, – сказал Павел Абросимович.
- То есть как, «что изменится?»?! – возмутился я.
- Ему рта не дадут открыть, голову поднять. Его уничтожат, Зиночка! – воскликнула Белла Андриановна.
- Даже если не уничтожат… – задумчиво, нараспев сказала Зинаида Васильевна. – Его отвергнет… грешное человечество.
- Не позволю! – я стукнул кулаком по столу и встал. – Я пойду к людям и скажу им правду!
- Тихо! Тихо! – остановила меня Зинаида Васильевна. – Не трясите стол! Не оскорбляйте своим поведением величайшего, который соблаговолил к нам явиться!
- Простите! Я больше не буду…
- Скажи, величайший, откроешься ли ты людям? – спросила Зинаида Васильевна.
Блюдце медленно, будто раздумывая, закружило по столу.
- ЗНАК ПРОЯВИТСЯ.
- Где это будет?
- ЧАША ПЕРЕПОЛНЕНА.
- Что это значит?
- БУДУТ УЖАСЫ.
- И скоро это будет?
- НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ.
- Страх-то какой! А я в следующем году в отпуск собиралась… – прошептала Белла Андриановна.
- Тсс!.. – грозно шикнула на нее Зинаида Васильевна, и нахмурилась. – Скажи, почтенный, о каких ужасах ты говоришь?
- ИСТИНА ЖЕСТОКА.
- Всегда ли она жестока?
- ГРАНЬЮ.
- Да, это так. Я знал это… – задумался о чем-то Павел Абросимович.
- Мы можем чем-то помочь в исполнении твоей миссии? – спросила Зинаида Васильевна.
- ЖИВИТЕ.
- Это все?
- ЭТО МНОГО.
- Что еще ты хочешь нам сказать?
- ОБЛАКА ЗАКРЫВАЮТ СОЛНЦЕ. СУМЕРКИ.
Зинаида Васильевна переглянулась с Павлом Абросимовичем:
- Ты уходишь?
- ДА.
- Ты придешь еще, почтенный? Будешь говорить с нами? – с благоговением вопросила Зинаида Васильевна.
- ВСЕГДА РЯДОМ.
- Мы будем ждать тебя! – Зинаида Васильевна молитвенно сложила руки и склонила голову. Мы также преклонили головы. Возникла необыкновенная, торжественная тишина, длящаяся долгие мгновения.
Мы задули свечи, включили верхний свет, но продолжали пребывать в потрясении от встречи с таинственной, запредельной силой, неведомым существом.
- Все-таки Он пришел… – задумчиво сказала Зинаида Васильевна.
- И никто не знает об этом!
- Кроме нас…
- А почему Он сказал: «Я УЛЫБАЮСЬ»? – вдруг спросил я. – Что это значит?
- У Него есть чувство юмора! – ответила Зинаида Васильевна.
- Как это? – с изумлением уставилась Белла Андриановна на Зинаиду Васильевну. – Я думала: Бог страшный – сплошные наказания!
- Это божественный юмор, Беллочка! Вселенского порядка… – ответила Зинаида Васильевна.
- Да, невозможно без улыбки смотреть на дела людей… – задумчиво сказал Павел Абросимович.
- Как? – Белла Андриановна в замешательстве оглядела нас. – У меня такой сумбур теперь в голове…
Я опять не выдержал и вскочил:
- Я выполню любое, самое невозможное поручение, данное мне Богом! Я пойду к людям и скажу правду!
- Ах, Антон Иванович, прекратите! Вы опять за свое? – сердито оборвала на меня Зинаида Васильевна. – Мы уже получили приказ: жить! – А потом, помолчав, тихо промолвила: – Любить и страдать…
В комнате наступила тишина.
- Что же это, Зиночка: Он, кажется, обвинил тебя в грехах? – вдруг, с удивлением, спросила Белла Андриановна.
Гневная вспышка мелькнула в глазах Зинаиды Васильевны. Но она тут же взяла себя в руки.
- Не обвинил, а напомнил… О давнем событии.
- Что за событие? – наивно спросил я ее.
- Это событие – великий русский поэт! Сколько можно говорить?!
- А что случилось-то, Зиночка? – опять наивно спросила Белла Андриановна.
- Тебя это не касается! Только я… и он! – нахмурилась Зинаида Васильевна.
- Конечно, не хочешь – не говори… – быстро согласилась Белла Андриановна.
- Отчего же? – Зинаида Васильевна встала, подошла к портретам Пушкина и Анны Керн, висевшим на стене. Долго на них смотрела, потом повернулась к нам. – Да, я знаю свой грех. И все знают об этом! Я предалась страсти с Александром! Я не должна была этого делать! Мне надо было только вдохновлять его…
Все молча смотрели на Зинаиду Васильевну.
- Да, что тут такого особенного? Я бы тоже… не смогла удержаться… с Александром! – вдруг, в наступившей тишине, сказала Белла Андриановна. И, желая поддержать подругу, добавила: – Не расстраивайся, Зиночка, Бог простит тебя!
- Бог, конечно, простит… – Зинаида Васильевна вернулась на место, села, горько вздохнула. – Прощу ли я себя, вот в чем вопрос! – она закрыла лицо руками.
Мы смотрели на страдающую Зинаиду Васильевну, и вдруг Белла Андриановна обратилась ко мне:
- Где же вы его видели, Антон Иванович?
- Кого?
- Портного!
- Я?! Я не видел Его… – я растерянно оглядел присутствующих.
- Но он же сам сказал, что вы Его видели!..
- Нет, я не видел… – я еще более растерялся. – Где? Когда?..
- Ну, на улице… или на вокзале! Он же не сказал, что родился в нашем городе. Он родился в России! – И предположила: – Был проездом… - На вокзале? – я в замешательстве оглядел присутствующих.
- Или в магазине где-нибудь… Вы продукты покупаете?
- В магазине? Да, покупаю… Но Его там не было!
- А откуда вы знаете, что Его там не было?
Я запнулся, в недоумении.
- Вы же не знаете, как Он выглядит… – вступила в разговор и Зинаида Васильевна.
- А зачем Ему продукты?
- Плоть, в которую Он облекся, требует питания. Он пришел в этот мир в человеческом облике, и внешне ничем не отличается от нас, смертных…
- То есть, вы хотите сказать, что я его видел… в таком простом виде?
- Именно!
- Нет, я не мог его видеть… просто!
- Его сияние не всякому дано увидеть, – сказала Зинаида Васильевна. – Только Отец Его, пославший Его…
- Да, поэтому вы и решили, что вы Его не видели, – сказала Белла Андриановна.
Я задумался.
- Но все же, должно же быть что-то непростое… при встрече!
- А оно и было, это «непростое»! Иначе, как вы здесь оказались, Антон Иванович?
- Вы хотите сказать, что…
- Именно! Это Он определил вам придти сюда, в этот дом…
- Так надо найти Его! – воскликнул я. – Если я видел Его вот так просто, как вас…
- А если это не Он, а Она? – вдруг сказала Белла Андриановна.
- То есть?
- Женщина! – уточнила Белла Андриановна. – Женского пола…
- Ну, что ты опять чепуху несешь, Белла?! Тот, прихода которого ждет все человечество, придет в облике мужчины! – раздраженно ответила подруге Зинаида Васильевна.
- Ну, это я так… – стушевалась Белла Андриановна. – Чтобы учесть все возможности… А вдруг!
- Нечего тут исследовать! Человеческому уму недоступны тайны мироздания! Вон, Антон Иванович уже запутался, пытаясь понять. А запутался, значит – отрекся!
- Я? Отрекся? Никогда! В жизни… ни за что!
- Вы не первый, Антон Иванович: апостол Петр трижды отрекся, как и предрек ему Христос.
- Антон Иванович не имел в виду ничего плохого, – заступился за меня Павел Абросимович. – Он растерялся…
- Да, – согласилась Белла Андриановна. – И я бы на его месте… тоже!
- Мы – не на его месте, – вдруг тихо сказала Зинаида Васильевна. – Он – Оруженосец Его…
И все на меня посмотрели.
- А что это значит? – я опять растерялся.
- Трудно сказать… Во всяком случае, – Зинаида Васильевна вдруг улыбнулась, – не вздумайте палить из пушек, Антон Иванович! У Всевышнего другое оружие – Слово! И это Слово – Его божественные энергии…
Я задумался.
- Значит, я должен что-то говорить?
- Я не утверждаю этого, – ответила Зинаида Васильевна. – Может быть, ваше Слово – это молчание?
- Да, я люблю помолчать… – я посмотрел на друзей своих. – Подумать о разном…
- Размышление не есть молчание, Антон Иванович.
- Да, я и об этом подумаю… Как интересно!
- И не ждите, что жизнь ваша будет теперь легка и безоблачна. Все избранные проходят через тяжкие испытания, страдания…
- Я готов! Ради справедливости… Ради правды!
- Но страдания эти прекращаются только после смерти… – строго, со значением, предупредила меня Зинаида Васильевна.
Я посмотрел на нее, задумался.

Мы засиделись допоздна. И от Зинаиды Васильевны мы вышли вместе с Беллой Андриановной. Я вызвался проводить ее до метро. Белла Андриановна взяла меня под руку.
- Вы – избранный, Антон Иванович! – с восхищенной улыбкой сказала она мне.
- Ах, оставьте, Белла Андриановна! Какой же я избранный? Я простой учитель…
- Избранные не знают, что они избраны.
- Вы говорите, как Зинаида Васильевна!
- Да, Зиночка оказала на меня благотворное влияние. Она необыкновенная женщина!
- Да, пожалуй… – задумчиво ответил я. – А все-таки Портной, кто он? Это Христос?
- Он не назвался. Портной – и все! Хотя… – Белла Андриановна оглянулась, не идет ли кто за нами, шепотом сказала: – Я думаю, что это Христос и есть… Второе пришествие!
- Тогда почему же Он скрывается? – тоже тихо спросил я ее, и тоже оглянулся.
- А Он и не скрывается. Пришел – и все!
Навстречу нам шел человек. Мы замолчали: подождали, когда он пройдет мимо.
- Он сказал, что у России особый путь…
- Да. И у Китая тоже… – напомнила Белла Андриановна.
- Да, но тогда и у Индии тоже!..
- И у Африки… – Белла Андриановна неуверенно на меня посмотрела.
- Но Россию-то Он назвал первой!
- У России особенно особый путь! – твердо сказала Белла Андриановна.
Теперь навстречу нам шли два человека. Мы опять замолчали: опять ждали, когда они пройдут мимо. Оглянулись им вслед.
- За нами наблюдают… – прошептал я.
- Да. Они чувствуют… что-то особенное! Пойдемте скорее! – Белла Андриановна решительно повлекла меня за собой.
Скоро мы подошли к станции метро, остановились неподалеку от входа.
- Как я вам завидую, Антон Иванович! – сказала мне с улыбкой Белла Андриановна, глядя на меня сияющими глазами.
- Отчего же?
- С вами должно что-то случиться… необыкновенное!
- Почему вы так решили?
- Вы забыли? Он сказал вам – «ТАЙНА»!
- Да… Но я не понимаю!
- Не надо понимать. «ПРИДЕТ СРОК НАЗНАЧЕННЫЙ»!
- Когда?
- Не знаю. Вы не будете возражать, если я… если Незнакомка поцелует вас на прощание?
- Да, конечно. Я не возражаю…
Белла Андриановна нежно поцеловала меня в щеку.
- Спокойной ночи, Антон Иванович! Не забывайте меня, звоните! Позвоните мне завтра! – она помахала мне на прощание и скрылась за дверью станции метро.
Я рассеянно помахал ей вослед…

Неведомое, необъятное взорвалось во мне со страшной силой: я словно вырос внутри себя, до гигантских размеров! Да, еще задолго до появления в доме у Зинаиды Васильевны я задумывался о тайнах человеческого бытия и, признавая высшие, необъяснимые начала в человеке, считал себя человеком верующим. Теперь же, после встречи с Зинаидой Васильевной, и тех последних событий, которые произошли в ее доме, во мне стремительно стала обретаться… Как бы это сказать? Я бурно обсуждал эти вопросы с Зинаидой Васильевной…
- На самом деле вера православная проста! – ответила она на мой вопрос. – В Бога единого, в Троицу единосущную, в парадокс: три в одном, и один в трех…
- Верую в парадокс! – радостно перебил я. – Верую! – Во мне все кипело от возбуждения.
- Это хорошо… – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Вот только Павлик пока все креститься не хочет. Все думает, как бы мимо истины не промахнуться.
- Нет, – ответил Павел Абросимович. – Просто меня смущают некоторые… – он замолчал.
- Что, трудно от себя отказаться, Павлик?
- А зачем?
Зинаида Васильевна улыбнулась, глядя на Павла Абросимовича:
– Иди, нехристь, завари чаю! Дай нам, православным, наедине пошептаться…

- Верую! Верую в Парадокс! – окрыленный, уходил я другим вечером от Зинаиды Васильевны.
- Верую в Бога! Верую в человечество! Ибо оно есть! Но верую и в мятежи, и в революции, и в войны! Ибо есть и они! И поэтому верую и в слезинку ребенка, и в смех гомерический, и в хохот вселенский! Верую в кувыркающихся весело – под шум дудок и барабанов!
- И верую в Россию! Ибо многие в ней веруют, и многие веруют в нее!
Я шел по улицам города. И капли дождя били меня в лицо.
- Да что же это такое? Какой сильный ветер! Ух, ты! Кажется, наводнение…
Тут подошел ко мне прохожий, и что-то спросил. Но я не услышал – такой ветер был сильный.
- Что? – спросил я его.
И опять что-то сказал мне прохожий, заслоняясь воротником от ветра. И, не дождавшись от меня ответа, пошел дальше.
Я долго смотрел ему вслед, и вдруг крикнул:
- А почему вы спросили?
Но прохожий не оглянулся – наверное, не услышал. И скоро скрылся за углом. А я еще долго думал о том, что он мне сказал.
Или мне послышалось?..
И дома я долго не мог успокоиться. Наводнение не убывало, и ветер не утихал: оконные рамы сотрясались от его ударов. И, вслушиваясь в эти удары разбушевавшейся стихии, я жаждал бушевать в любви и в битвах за веру. И бушевал! И долго не мог уснуть…

А потом прошел весенний шторм, весенняя непогода. И солнце растопило остатки снега, высушило асфальт. Весна!..
Я вышел на улицы города. Вглядывался в проходящих мимо людей: пытался угадать среди них Того, Который видел меня. И скоро вышел на набережную Фонтанки, напротив Летнего сада. А там рыбак стоит… С удочкой! Я встал неподалеку, облокотился на ограждение. На черной, свинцовой ряби воды танцевал крохотный светлый поплавок. Я поднял глаза, смотрел в сторону Летнего сада, Инженерного замка. Тихий и ясный вечер. Предзакатное солнце…
«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.»
Рыбак сделал подсечку, но рыбка сорвалась у самой воды, на миг сверкнув – крохотно, серебристо.
- Может быть, это он? – я внимательно всмотрелся в рыбака. – Где же Портной мог видеть меня? Может, в прошлом или в позапрошлом году? Здесь же, на набережной?
И, будто услышав меня, рыбак чуть оглянулся в мою сторону, а потом продолжал ловить рыбку.
Я еще постоял, а потом опять пошел по улицам. Зашел в магазин. За кассой, у прилавка, стояла девушка. Я смотрел на нее, а она смотрела на меня. Я купил печенье, и вышел на улицу. Но, перед тем как выйти, опять оглянулся, и девушка опять на меня посмотрела…
- Может быть, это она?
- Нет! Зинаида Васильевна сказала: «Тот, прихода которого ждет все человечество, придет в облике мужчины!»
- Но почему же она на меня посмотрела?

- Я – Оруженосец? Что бы это значило? – я задумался. Встал и прошел к окну. И долго стоял и смотрел. И опять сел. И в это время в комнату вошла Варя, что-то взяла со стола и опять вышла. Я молча проводил ее глазами. И опять задумался, но как-то странно, ни о чем…
А потом Варя опять вошла в комнату, и я долго наблюдал за ней, за ее отражением в стеклах буфета, и вон в том большом зеркале, на стене. Наблюдал, пока она не перестала отражаться. Но продолжал смотреть на то, что отражаться не перестало…

Время шло, и жизнь продолжалась. Весна и лето, потом осеннее солнце. И однажды произошло нечто, что… То есть, я знал, что особенность непростых отношений Зинаиды Васильевны со своей дочерью определялась отношениями теми давними, которые связывали их с великим русским поэтом. Но…
- Как ты могла?! – глядя на свою дочь, продолжала восклицать иногда Зинаида Васильевна.
Наташа по-прежнему терпеливо выслушивала упреки своей матери. И часто скрывалась в своей комнате, подолгу не выходила оттуда. Однажды, в очередной раз, я не выдержал, заступился за нее.
- Зачем вы мучаете Наташу, Зинаида Васильевна? В конце концов, это далекое прошлое… И, наконец, вовсе не факт, что брак с Натали Гончаровой послужил причиной смерти Пушкина…
- Ах, Антон Иванович, вы не понимаете! Причины, следствия?! Дело совершенно в другом!
- В чем?!
Зинаида Васильевна не ответила. Я встал и прошел к комнате Наташи, тихо постучался, открыл дверь. Наташа сидела на диване, отвернувшись, смотрела в окно. Я сел рядом.
- Не переживай, – сказал я ей. – Я понимаю, это очень трудно… И лучше бы вообще не знать о своих прошлых воплощениях…
Наташа продолжала смотреть в окно. Мой взгляд остановился на портретах Пушкина, Керн и Гончаровой, висящих напротив меня, на стене.
- Да, – продолжал я задумчиво. – Тебе надо забыть, что ты была Натали Гончаровой, и жить той жизнью, которая теперь тебе дана. Хотя это трудно, я понимаю…
- А я вовсе не она! – Наташа, наконец, повернулась, посмотрела на меня сухими лучиками своих глаз.
- Кто – не она?
- Не Гончарова!
- Да? Конечно! Во всем этом есть какая-то нелепость. Неловкость. Ты просто Наташа, хорошая девочка…
- Не-ет… – с неожиданно хитрою улыбкой ответила Наташа. – Я не девочка…
Я насторожился:
- То есть?
Наташа откинулась на диванные подушки и с улыбкой смотрела на меня. И вдруг приподнялась и приблизилась к моему уху:
- Я Жанна д`Арк… – прошептала она. И опять откинулась на подушки.
Я еще более насторожился, с опаской стрельнул глазами на ее вдруг разомкнувшиеся колени. Наташа заметила мой взгляд, и опять сомкнула и разомкнула колени, продолжая с улыбкой наблюдать за мной. Я встал, пересел на стул. Наташа подалась вперед, в мою сторону.
- Вы поверили? – спросила она.
- Нет.
- Ага: я не Жанна.
- Конечно. Как такое можно предположить? Это ерунда. Чушь!
- Я Роза Бургсемлюк!
Я с напряжением, молча и внимательно смотрел на Наташу.
- Ты знаешь, кто такая Роза Люксембург?
- Нет, Бург-сем-люк! – по слогам произнесла она. – Всякий, входящий в Бургсемлюк, получает блаженство… – Наташа опять откинулась на подушки и опять разомкнула и сомкнула колени, наблюдая за мной с усмешливой, бесстыдной улыбкой. – Хотите блаженства?
Я старался не выдать беспокойства, которое меня охватило:
- Наташа, что с тобой? Ты была такая тихая, спокойная… и вдруг! Что случилось? Почему ты так со мной разговариваешь? Это нехорошо!
- Хорошо! – продолжала улыбаться Наташа. – Пойдемте в монастырь!
- Что? – я растерялся. – Надо в монастырь… вам. Надо обязательно!
- Пойдемте вдвоем. Я открою вам тайну…
- Тайну? – я совсем растерялся. – Какую?
Наташа рассмеялась. Я вздрогнул, долго смотрел ей в глаза. Наташа продолжала улыбаться, и опять разомкнула и сомкнула колени.
- Ну, пойдемте же в монастырь!
- Боже! Наташенька, что ты делаешь? У тебя с психикой что-то неладное! – я встал.
В это время распахнулась дверь.
- Беседуете? – Зинаида Васильевна стояла на пороге.
- Да, мама.
Я оглянулся и поразился мгновенной перемене, происшедшей с Наташей: лицо ее было обычное, без каких-либо признаков выражений, которые я только что наблюдал, и плечи были опущены: вся фигура ее выражала послушность и скромность.
- Это хорошо, – сказала Зинаида Васильевна. – Антон Иванович добрый, умный человек. У него есть чему поучиться. Пойдемте, Антон Иванович. Нам надо поговорить!
Следуя за Зинаидой Васильевной, я еще раз оглянулся на Наташу. Закрыл дверь…
Это происшествие запомнилось мне надолго. Однако, во все последующие мои визиты к Зинаиде Васильевне, Наташа вела себя как обычно, как и всегда прежде, со мною или с другими. И со временем я стал интерпретировать происшедшее как некую случайность, болезненное расстройство, вспышку, которая не могла иметь продолжения.
Но продолжение было!..
Мы опять разговаривали с Зинаидой Васильевной. И вдруг в комнату вошла Наташа, бледная, с распущенными волосами. Потемневший взгляд, круги под глазами. В руках ее был портрет Пушкина, тот самый, что висел в ее комнате.
- Что? – строго спросила ее мать. – Ты зачем сюда пришла?!
- Ненавижу! – глухо, сдавленным голосом ответила Наташа.
- Что? Ненавидишь? – растерялась Зинаида Васильевна. – Кого?
- Пушкина твоего ненавижу! – вдруг истерично заорала Наташа и с размаху ударила рамкой о край стола. И еще раз ударила. Звякнули осколки стекла.
Наташа с яростью вырвала бумажный портрет Пушкина из рамки и истерично стала рвать его в клочки. Вдруг оторвала зубами угол портрета и плюнула бумажкой в сторону матери. Зинаида Васильевна, грозно нахмурившись, встала и подошла к дочери. Раздался звук пощечины. Наташа мгновенно перехватила руку матери и укусила ее. Зинаида Васильевна вскрикнула, оттолкнула от себя дочь, тут же отошла к окну и осмотрела укус.
- Гадюка! Змея какая, а? – Зинаиду Васильевну била нервная дрожь. – Это ж надо!..
Наташа уже сидела на полу и, рыдая и подобрав осколок стекла, царапала этим осколком свою руку. Я подскочил, разжал ей пальцы и отобрал стекло. Наташа вскочила и убежала к себе в комнату. Оттуда также послышались звуки бьющегося стекла. Я опрометью бросился за ней. Натали стояла посреди комнаты, спиной ко мне, и с яростью топтала разбитые портреты Анны Керн и Гончаровой. Я взял ее за плечо, хотел успокоить, но она мгновенно отскочила к столу, схватила карандаш и, сжав его в кулаке, с угрозой замахнулась.
- Гад! – крикнула она.
Я остановился.
- Наташенька, что ты? Успокойся!..
Вдруг кто-то меня оттолкнул – это был Павел Абросимович. Он перехватил ее руку с карандашом, потом крепко схватил ее за талию и прижал к столу.
- Не надо… Отдай! – тихо сказал Павел Абросимович.
И в это время в комнату вошла Зинаида Васильевна. Немигающим взглядом она смотрела на Наташу.
- Убить хочешь? Убивай! Отпусти ее, Павлик.
- Зина, не надо. Уйди отсюда! – нервно ответил Павел Абросимович.
- Отпусти, я сказала…
Павел Абросимович ослабил хватку, потом осторожно отпустил Наташу, чуть отодвинулся в сторону. Зинаида Васильевна остановилась перед дочерью.
- Бей! Ну, что же ты? Вот она – я! Убей свою мать!
- Зина, прекрати! – опять раздался предостерегающий голос Павла Абросимовича.
Наташа с дикой ненавистью смотрела на мать. И вдруг опустила карандаш и заплакала. Зинаида Васильевна, не оглядываясь на меня, сказала:
- Уйдите, Антон Иванович! Я вам позвоню…
- Но…
- Павлик, проводи Антона Ивановича!
Уже в прихожей, когда я одевался, я слышал доносящийся из комнаты Наташи распевный голос Зинаиды Васильевны:
- Ты пронесла свою ненависть через века. Сколько лет, сколько тысячелетий тебе понадобится для того, чтобы очиститься от этого яда?.. Я хотела помочь тебе. Я смирилась с твоим существованием. А ты… Ты растоптала его портрет, осквернила память о нем! Неблагодарная!..

Это происшествие оставило у меня крайне неприятный, горький осадок. Однако отношения наши с Зинаидой Васильевной не прекратились. И вроде бы происшедшее никак на них не отразилось. Впрочем…
Однажды я обратил внимание на долгое отсутствие Наташи в доме. И в другой раз тоже… На мой вопрос Зинаида Васильевна ответила, что отослала ее к отцу.
- Пусть теперь он займется своей дочерью!
- И… надолго вы ее?
- Не знаю. К следующей осени, может быть, заберу ее обратно… – Зинаида Васильевна вздохнула. – Какая это пытка: жить под одной крышей со своей соперницей! Натали дана была мне для испытания. За что меня Господь покарал?! – Зинаида Васильевна опять вздохнула и, помолчав, тихо и с грустью промолвила: – Хоть бы Александр за меня заступился…

Однажды, прощаясь со мной, Зинаида Васильевна сказала:
- Антон Иванович, нам надо серьезно поговорить. Наедине!
- Да, конечно. Если это необходимо… О чем?
- Ну, это вопрос не простой. Так сразу и не скажешь… Поэтому и нужна встреча!
- Когда?
- Завтра. Нет… В четверг! Нет… В субботу! Вы можете?
- Почему же и нет! Вечером, как обычно?
- Разумеется… – Зинаида Васильевна таинственно улыбнулась.

Вечером, в назначенный день, я пришел к Зинаиде Васильевне. Она встретила меня в прихожей, и я сразу обратил внимание на ее длинное элегантное платье. Это платье преобразило Зинаиду Васильевну необыкновенным образом, и я не мог отвести от нее глаз.
- У вас гости? Что-то особенное?
- Нет, гостей нет. Мы одни. Проходите, Антон Иванович!
Я разделся и прошел в комнату, вслед за хозяйкой. И остановился: стол был накрыт и празднично украшен. Свет был приглушен и, в дополнение к нему, на столе стояли зажженные свечи. Я растерялся:
- У вас какой-то праздник? Торжество? Что же вы меня не предупредили?
- Предупредила! – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Вы сами сказали – «что-то особенное»!..
Зинаида Васильевна села за стол.
- Откройте вино, Антон Иванович. Давайте, выпьем!
Я еще раз оглядел комнату, пытаясь понять, что происходит. Открыл вино, разлил по бокалам, разложил по тарелкам салат и закуски. Зинаида Васильевна подняла свой бокал:
- Выпьем, Антон Иванович! За вас! За нашу встречу!.. За этот вечер… Нет-нет, не надо ничего говорить! Выпьем молча!..
Мы пригубили вино и поставили бокалы на стол.
- Что такое «особенное» произошло, Зинаида Васильевна? Чем я обязан таким неожиданным… загадочным… праздничным приемом?
Зинаида Васильевна помолчала, с улыбкой глядя мне в глаза.
- Мне кажется, Антон Иванович, что в одном из своих воплощений вы были юным пажом у фрейлин из королевского дома.
- Отчего же вам так кажется?
- Ну, так, знаете… У вас хорошие манеры. Не холопские.
Она опять, не мигая, пристально всмотрелась в меня.
- Так вот вы какой! А в другом воплощении вы были рыцарем… – продолжила она. - Признайтесь, ведь были? У вас была дама сердца? Была, наверное… Как я завидую ей!
Я смутился.
- Ну что вы, Зинаида Васильевна, какой из меня рыцарь? Я и коней-то боюсь: вдруг лягнет…
- Не скромничайте, Антон Иванович, не скромничайте! Ваши страхи, ваша скромность – они принадлежат всего лишь Антону Ивановичу, каковым вы сегодня являетесь. Тот бесстрашный рыцарь однажды проснется в вас… Да ведь он уже проснулся! Он буквально рвался из вас… не однажды!
- Как это? – я испугался, пытался вспомнить, куда это я рвался…
- Чего вы боитесь? Успокойтесь, Антон Иванович! Совсем не обязательно быть буквально в доспехах, с мечом, на коне. Свойство нашей природы проявляют нас в соответствии с той реальностью, которая меняется из века в век…
Зинаида Васильевна о чем-то задумалась, потом взяла бокал и пригубила вино.
- Вам, Антон Иванович, я открою главную свою тайну…
Я молча смотрел на нее, ждал.
- Хотите узнать мое истинное воплощение? – она смотрела на меня ясными, спокойными глазами. – Вы однажды почти догадались о нем!.. И даже напугали меня…
- Да, но… – я помолчал. – Не будет ли введено возмущение в вашу карму? Зачем же нарушать духовные законы?
- О моей карме не беспокойтесь. Вы особенный человек: ваше сознание, ваша мысль не могут повредить мне.
- Что же во мне особенного? Впрочем, вам виднее. Я вас слушаю, Зинаида Васильевна…
- Вы слышали когда-нибудь о Нефертити, царице древнего Египта?
- Да, конечно!
- Мне не нравится это имя. Греки, эти юные, наглые невежды, все переиначили на свой лад! Фараонов Хуфу, Хафра и Менкаура назвали Хеопсом, Хефреном и Микерином. Царицу Нефр-эт – Нефертити. И так далее. Вы только послушайте: Нефр-эт – «Прекрасная пришла». Какое благозвучие в этом имени, какого глубокого смысла исполнено оно!..
- Это… ваше имя?!
- Вот видите, я же говорила, что вы особенный человек: вы и об этом догадались!
Ошеломленный, смотрел я на Зинаиду Васильевну.
- Вам, наверное, известно, – продолжала Зинаида Васильевна, с улыбкой наблюдая за моим смятением, – что мой божественный супруг Аменхотеп IV, позже взявший себе имя Эхнатон, первым в истории человечества создал монотеистическую религию: все существующие верования, бывшие до него в Египте, отверг, свел к единому знаменателю – к единобожию. И он был не один, рядом с ним была его божественная супруга – Нефр-эт. Взявшись за руки, они торжественно шествовали под солнцем древнего Египта. Ведомые лучами неземного света, они хотели изменить человеческий мир, человеческую Вселенную, приблизить ее к божественному совершенству. Так была задумана и новая столица, новый город – Ахетатон. Божественная Нефр-эт родила своему божественному супругу несколько дочерей. И они были счастливы…
Зинаида Васильевна замолчала и чему-то улыбалась, вспоминая давние времена. Но вот тень печали или скорби пробежала по ее одухотворенному лицу – она нахмурилась.
- Вы должны знать правду: мой муж не был милосердным. Это был самовластный, жестокий правитель. Но не в этом заключался крах задуманной реформы. Никто не знает, что к концу своей жизни царица Нефр-эт попала в опалу к своему жестокому мужу. Да, он не сумел сохранить в себе божественного совершенства, которое пребывало в нем от рождения. В нем проснулось примитивное мужское естество, примитивная страсть. Он отверг меня ради другой женщины: ее он назначил своей царицей, ей передал синий мужской венец. Я не буду называть ее имя!
Лицо Зинаиды Васильевны потемнело, она вдруг замолчала. И вдруг встала и отошла к окну. Долго смотрела на улицу, вдаль…
- Впрочем, почему бы и не назвать? Имя моей соперницы – Кийа!
Зинаида Васильевна медленно повернулась, вернулась обратно и села. В глазах ее дрожали слезы.
- Вот видите, до сих пор живет во мне оскорбленность! Но это ничего, ничего… Это простое, женское… – она смахнула с глаз слезы, улыбнулась.
- Но в этой истории – разгадка, почему Эхнатону не удалось довершить реформу. Оскорбив меня, он оскорбил Атона милосердного. Бога солнечного, единого, который призвал нас к себе, воззвал исполнить миссию. Вот почему Ахетатон, новая столица, сразу после смерти моего божественного супруга, была оставлена, разграблена, пришла в запустение. Жрецы вынесли его прах из саркофага, уничтожили его имя, срезали его с золотых лент, пеленающих его гроб. Это была самая жестокая кара в древнем Египте – лишение человека его имени. Это страшным, непередаваемым образом отражалось на его посмертной судьбе.
- С тех пор, на протяжении тысячелетий, дух покойного Эхнатона блуждает по земле, воплощаясь, принимая различные человеческие обличья. Всюду он ищет меня, чтобы покаяться, испросить прощенья. И, если бы это случилось, если бы я простила его, исполнилось бы многое удивительное на земле…
- Так в чем же дело? Простите его!
- Вы не знаете: наши пути пересекались в веках… в тысячелетиях! Но он не узнавал меня… Слишком сильно было причиненное мне оскорбление, и слишком сильным было последовавшее за этим проклятье, наложенное жрецами…
- А вдруг вы и есть воплощенный Эхнатон, мой божественный супруг? – Зинаида Васильевна вдруг с улыбкой на меня посмотрела.
- Я? Нет, что вы! Я не мог поступить так с женщиной… Зачем мне другая?!
- Это шутка, Антон Иванович, – Зинаида Васильевна улыбнулась. – Простая человеческая шутка… Имею я право пошутить, как простая смертная?
- Конечно! Сколько угодно! Я тоже люблю шутить…
- Да, вы другой! Эх, Антон! Смотрите, как звучит: ЭхАнтон! Только одну букву переставить, и получится – Эхнатон! – Зинаида Васильевна засмеялась.
Я засмеялся тоже.
- Да, интересно! Как трогательно…
Зинаида Васильевна вдруг опять сделалась серьезною.
- Историки, ученые исследуют мир древний. Вскрывают гробницы, стирают тысячелетнюю пыль… Но самым лучшим историкам мира не проникнуть во времена ушедшие. Времена есть Дух! Проникнуться прошлыми временами, это значит понять, увидеть, почувствовать, проникнуться иным солнечным светом. Да! Солнце светило иначе, небо было другое. Вот то важное, чего недостает историкам. Но это важное и не передать в многотомных сочинениях…
- Да, объективный и субъективный свет нашей звезды меняется во времени. Он меняется даже на протяжении всего нескольких лет. Мы просто не замечаем этого! Что уж говорить о тысячелетиях? Солнце моего мира, моего Египта осталось там, в глубинах времен. Как бы я хотела оказаться там вновь! – Зинаида Васильевна опять подошла к окну. – А теперь тучи, свинцовые тучи закрывают небо…
Наступила тишина. Глубокая, торжественная…
- В древнем Египте царица Хатшепсут, взошедшая на трон после смерти своего мужа, фараона Тутмоса II, была единственной женщиной-фараоном. О, сестра моя, Хатшепсут – свет вечерней звезды, в ночной тиши проливаемый на пирамиды – да стоят они вечно! Я слышу ее зовы из глубин вселенной. Нет, ее зов – это не человеческая речь, как вы, Антон Иванович, по неосторожности, могли подумать. Это сокровенные звуки, тончайшие, эфирные волны, которые воспринимают только посвященные. Вселенная наполнена этими звуками – ни на миг не прекращается эта удивительная симфония.
- С древних времен мы назначены шествовать в этом мире. Но что происходит? Силы зла одерживают победу над светлым началом в человеке. Они одолевают и меня, не дают во всей полноте раскрыться светочу истины. Наверное, и не раскроется уже: кругом тьма, соблазны… – Зинаида Васильевна со скорбью склонила голову, о чем-то задумалась. Подняла глаза. – Удивительно верно сказала Ванга: «Мертвых я не боюсь. Живые вселяют в меня страх…»
Мы еще помолчали. Думали о живых, вселяющих страх. О мертвых…
- Вы спросите меня: «Кто же вы?» И я вам отвечу. Я – мумия древней царицы, обращенная в человеческую плоть. Из тысячелетия в тысячелетие, из века в век, я прихожу в этот мир, чтобы найти… Нет! Чтобы узреть, готово ли человечество принять солнце нездешнего мира? Атон милосердный, пронизывающий своими лучами все живые существа! Мир живых, и мир мертвых. Слабым, но все же ищущим запредельного света истины, протягиваю руки помощи и я! Вдохновляю поэтов, музыкантов, художников! Следы солнечные явлены во множестве мест на земле. В пространстве… Во времени! Вы думаете, моя встреча с Пушкиным была случайна?
- Нет! Конечно, нет! – ответил я, с трепетом проникаясь необычным повествованием Зинаиды Васильевны.
- Вы думаете, моя дочь, Натали, кто она? – вдруг спросила Зинаида Васильевна.
- Ну, наверное… После того, что произошло, мне как-то трудно… Хотя, впрочем, я совсем не исключаю, что она, быть может… Впрочем, я настолько несведущ в этих вопросах, что… мне трудно что-то предположить!
- Не мучайтесь, Антон Иванович. Вам действительно трудно. Невозможно даже! Причинные связи, прошлое, все так запутано во времени… В пространстве! Дело совсем не в том, что Натали стала последней любовью Пушкина, его женой. Дело в том, что она – одна из юных царевен, дочерей Нефр-эт. – Зинаида Васильевна вздохнула. – Моя дочь!.. Волею начертанных в Книге жизни линий, судеб мы обе пришли к гениальному русскому поэту, стали невольными соперницами.
- Боже мой! Вот оно что! – потрясенный, я смотрел на Зинаиду Васильевну широко распахнутыми глазами.
- Мы вдохнули в него огонь. Небесный огонь! Помните его стихотворение «Пророк»? Это об этом! Иносказательно, но об этом! Как человек, он не понял, что произошло, но его гений воспринял красоту, смысл и величие, явившиеся ему из древнего Египта в облике двух женщин, с виду весьма обычных.

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…
…И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

- Понимаю! Теперь я все понимаю!.. – я обхватил голову руками. – Но как рассказать это людям? Ученикам?!
- Не надо ничего рассказывать, Антон Иванович! Невежественное человечество насмехается над тайнами бытия. А уж как оно насмехается над тайнами небытия!.. Не выставляйте себя на посмешище! Истина не хочет быть доступной для всех. Для миллионов… для миллиардов! Она открывается лишь немногим, кто ищет и готов принять ее. «Стучите, и вам откроется…»
- Но многие же и стучат, чтобы открылось!
- Это стук топоров! Визг пилы… Динамит, бомбы! – Зинаида Васильевна улыбнулась тихою, скорбною улыбкою. – Так не стучат во врата небесные, так ломится зверье… в человечьем обличье!
Мы помолчали.
- В истории с Пушкиным есть еще одна… существенная деталь.
- Какая же? – затаив дыхание, прервал я наступившее молчание.
- Вы помните, какая кровь течет в жилах нашего великого поэта?
Я на миг задумался.
- Африканская… Ганнибал!
- Именно! – Зинаида Васильевна улыбнулась. – Мне известно древнее воплощение Александра…
- Гомер! Овидий!.. – восторженно воскликнул я.
- Нет, не гадайте, Антон Иванович! Мы знали его и раньше, во времена древнего Египта…
- Не может быть! – я озарился смутною догадкой. – Каким же фараоном он был?!
- Он не был фараоном… – Зинаида Васильевна строго на меня посмотрела. – Он был карликом!
- Ка… карликом?! Каким карликом? Почему?..
- Вы не знаете? – с удивлением посмотрела она на меня.
- Ну… – я растерялся. – Я вас слушаю, Зинаида Васильевна!
- Этот карлик был привезен моей духовной сестре, фараону Египта Хатшепсут, из далекой страны Пунт. Он привезен был вместе со священными дарами, необходимыми для исполнения религиозных обрядов. Моя сестра была восхищена этим безобразным созданием. Его подвижностью, его ужимками. Под добрым и ясным солнцем Египта он веселил мою сестру, развлекал в минуты отдыха. За те отрадные минуты, которые он доставил моей божественной сестре, ему даровано было воплощение, благодаря которому он стал известен всему миру…
- Пушкин!
- Да! Это был он, наш веселый, добрый, смешной карлик…
- Боже мой! – я встал, зайдясь в восторге. – Как велика, таинственна, как необъятна история! Как многого мы не знаем!..
- Но теперь вы знаете, – улыбнулась Зинаида Васильевна, – кое-что…
- Став Пушкиным, он почти не изменился… – продолжала она. – Своими ужимками он веселил нас и в Тригорском. Однажды он, безобразник, даже прыгнул через стол. И писал стихи… Кстати, это ведь не простое совпадение – его маленький рост!
- Да, не простое… – я задумался. – Но, кажется, Наполеон был тоже маленького роста?
- Тсс!.. – Зинаида Васильевна приложила палец к губам. – Он не из тех карликов, что веселил сестру мою Хатшепсут… Он и не карлик вовсе! Его священное имя сокрыто в одной из пирамид…
- Как?! Господи, и здесь тайна?! Сколько же их!..
- Можно потратить всю жизнь на то, чтобы выслушивать тайны нашей планеты. И не одну жизнь! Так что лучше, Антон Иванович: изучать Тайну или быть орудием ее?
- Да! Орудием… быть… лучше!..
- Я не сомневалась в вас! Налейте вина, Антон Иванович! Что-то мы слишком много говорим, и мало пьем!
- Да, да, конечно! – я разлил вино по бокалам.
- И то, что вы сегодня находитесь здесь, рядом со мною – в этом тоже есть своя причина, тайна, – продолжала Зинаида Васильевна, пригубив из бокала. – И вы приблизились уже к ее разгадке…
- Да, конечно… – я был растерян, потрясен, взволнован. – Но… Зинаида Васильевна, почему же Россия? Почему вы воплощаетесь именно здесь, в этой стране? Почему не в Европе, в Японии? Или в Индии… Почему не в Египте?!
- Жрецы древнего Египта знали о сужденных событиях, которые должны были произойти в мире. Знали они и о России: в лавине событий, из которых ткется полотно истории, ей назначена великая роль! Да, свинцовые тучи, дожди, громы и молнии – вот небо, которое я вижу над собой. Но я люблю это небо! Я люблю свет этого солнца, столь часто перекрываемый облаками! Я счастлива, что у меня две родины, два неба, которые восхищают меня: небо древнего Египта и небо России!..
Зинаида Васильевна умолкла, взволнованная, обратила взор свой к окну. Посмотрела на меня:
- Вы, Антон Иванович, тоже родились в России. И, наверное, до сего дня не придавали этому обстоятельству значения?
- Вы что-то еще от меня скрываете?
- Да, – Зинаида Васильевна улыбнулась.
- У вас еще есть тайна?
- И не одна…
- Как интересно!
- Вам не терпится узнать их все? Сразу? Тсс… – она приложила палец к губам. – На сегодня все… Довольно! О, жадный, неугомонный вы человек! Нет-нет, успокойтесь! – Она продолжала с улыбкой на меня смотреть. – Это хорошая жадность… Вашу бы жадность, с которой вы ищите духовного совершенства, драгоценностей духовного мира – всем остальным людям! Мир изменился бы в одночасье. Планета расцвела бы иными красками. Мы бы ослепли от совершенного света!
- Ах, но когда же это будет? – воскликнул я. – И будет ли?..
- Будет! – тихо ответила Зинаида Васильевна.
Мы помолчали.
Зинаида Васильевна подняла на меня глаза, улыбнулась.
- Налейте вина, Антон Иванович. Выпьем еще!
- Да, конечно… – я наполнил бокалы. И опять несколько капель вина упали на скатерть.
- Придите же в себя, Антон Иванович! Ничего особенного вы не узнали. Это… обыденность! – улыбнулась Зинаида Васильевна.
- Обыденность? – переспросил я, удивленный.
- Да… – она вздохнула с легкою грустью. – Что же необычного в том, что мы сидим сейчас с вами? Пьем вино? Говорим о вечном? Это обыденность и есть… – Она сделала глоток. – Вы представляете: через пятьдесят, сто, двести, через тысячу лет тот факт, что мы сидим здесь, вдвоем, и говорим о тайнах мироздания просто, без изысков, без позы, кому-то покажется весьма необыденным… Многим! Люди будут искать разгадки наших встреч, нашего свидания… И они не найдут разгадки! Они будут искать глубины, подтекста, и в результате – возникнет еще одна легенда! Никому никогда в голову не придет, как можно просто, обыденно… – ее задумчивый взгляд скользнул в сторону, остановился на глубоких тенях в углу комнаты. – Так же было и с Пушкиным… Просто!
- Да, я понимаю…
- Без алмазных россыпей… Без магических ритуалов…
- Но… Магия чувств, магия сердца?
- Именно! – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Вот что скрывается в простоте, в обыденности! Вот к чему надо прислушиваться – к магии сердца! – она опять подняла бокал и потянулась им в мою сторону. – Выпьем же, Антон Иванович, за биение наших сердец, за нашу встречу, за наше свидание – такое простое, обычное!..
Я привстал со своим бокалом, мы чокнулись и торжественно выпили до дна «золотого, как небо, аи»!..
Мы еще посидели. Говорили о духовном, о разном. Мне было хорошо, я был возбужден, восторженно излагал свое видение, свои мысли о мире, о мироздании. Зинаида Васильевна продолжала улыбаться ясною, вдохновляющей меня улыбкой, согласно кивала головой. Мы не заметили, как промчался час, другой…
- Сейчас будет чай. С тортом! – сказала Зинаида Васильевна и встала.
- Ой! – она придержалась рукой за спинку стула. – Что-то у меня голова кружится…
- Что с вами? – я вскочил, обеспокоенный.
- Это, наверное, от вина… – Она улыбнулась. – Я прилягу…
- Конечно!
- Тихо, тихо, Антон Иванович! Все в порядке! – Зинаида Васильевна прошла к дивану, села на него, улыбнулась. Облокотилась на изголовье, подняла на диван ноги, аккуратно поправила длинный подол платья. – Имеет право царица Нефр-эт прилечь на пять минут?
- Может быть, я обременяю вас своим присутствием? Вы хотите остаться одна?
- Нет, не хочу. Пейте вино, Антон Иванович. Вы так очаровательно смотритесь отсюда…
Зинаида Васильевна лежала в своем длинном, до пят платье. Опершись локтем в изголовье и подперев голову рукой, она смотрела на меня возвышенным, одухотворенным взором.
- Вызвать врача?
- Нет.
- Дать лекарство? Я сбегаю в аптеку!
- Нет! Не надо никуда идти, Антон Иванович. Просто побудьте со мной…
- Как же не надо? А что с вами? Я беспокоюсь!
- Вот поэтому и побудьте… – с легкой улыбкой, глядя на меня сияющими глазами, ответила Зинаида Васильевна. – Наши друзья – наше единственное лекарство. Сядьте! Посидите рядом. Дайте вашу руку…
Я присел на краешек ложа, рядом с Зинаидой Васильевной. Она взяла мою руку, закрыла глаза.
- Вот так! Хорошо. Мне уже лучше…
Мы помолчали.
- Какая досада, – сказал я вдруг. – И Павла Абросимовича нет. Надо что-то делать!
- Не надо ничего делать. Тихо! Сидите тихо…
Мы опять помолчали. Мне было неловко.
- Какая у вас рука!..
Я оглянулся на голос: Зинаида Васильевна разглядывала мою руку, осторожно, медленно касалась, перебирала фаланги моих пальцев.
- Ну, что вы? Рука, как рука! – смутился я.
- Нет, это непростая рука. Это рука удивительного человека! – Она перевернула мою ладонь. – О, какая у вас линия жизни! – Она села, увлеченная узором моих линий. – Сядьте, сядьте поближе! Дайте посмотреть…
Я развернулся, чуть подвинулся и, вместе с Зинаидой Васильевной, всмотрелся в узоры линий на моей ладони.
- Да, у вас долгая, сильная линия жизни… А какая линия ума! – вдруг восхитилась она. – Боже мой! Какой сильный, бескомпромиссный, беспощадный ум! – Зинаида Васильевна растерянно посмотрела на меня, посмотрела так, как будто видела в первый раз. О чем-то задумалась. – Ну, да… Впрочем, вы это и доказали. Я была слепа…
- А сердце? Что у вас с линией сердца?! – вдруг спохватилась она и опять вперилась взором в мою ладонь. – Ну, это ж надо! Какие страсти, сколько островков! – Она посмотрела на меня, улыбнулась. – Ой, Антон Иванович, ой! Нелегко Вареньке с вами!
- Отчего же нелегко? – смутился я, но с интересом склонился к линии на ладони, которую рассматривала Зинаида Васильевна.
- Вы баловник! – она с улыбкою погрозила пальчиком. – Такому скакуну нужна сильная наездница!..
При этих словах что-то горячо вспыхнуло во мне.
- Ну, уж вы скажете… – смущенно ответил я.
- Скажу… – Зинаида Васильевна неожиданно склонила голову и поцеловала мою руку.
- Что вы?! – я отдернул руку. – Это зачем?!
- Дайте, дайте руку, Антон Иванович! – спокойно ответила Зинаида Васильевна. – Ничего страшного не произошло – это был знак внимания…
- Но, это… Я не привык!
- Дайте же руку, дорогой мой человек… – она приблизилась ко мне, смотрела мне в глаза спокойными, сияющими глазами, взяла мою руку в свою. – Вы боитесь простых, человеческих знаков внимания. Я бы поняла вас, ваш испуг, если бы то же самое сделал кто-то другой. А как может выразить себя женщина, влюбленная не в мужчину, не в тело его, но благоговеющая перед его душой, перед тем светом, который он излучает?
- Ну… как-то иначе. Это словами можно сказать!
- Все ли можно сказать словами? – улыбнулась Зинаида Васильевна. – Сидите, не шевелитесь. Я поцелую вас тихо. Без слов… Вы даже не почувствуете…
Я застыл в напряженной позе. Зинаида Васильевна приблизилась к моему лицу и осторожно коснулась губами моей щеки. Потом отстранилась и с улыбкой посмотрела мне в глаза.
- Все еще страшно?
Я растерянно улыбнулся:
- Да, нет. Просто… неловко как-то!
- Это потому, что вы не привыкли к нормальным человеческим отношениям. У вас сформировался… комплекс! Вы запрограммированы обществом на определенные отношения с женщиной, – со спокойною улыбкою поучала меня Зинаида Васильевна. И вдруг нахмурилась. – Вы что же, не представляете себе других отношений? Если женщина целует вас, это что – сигнал к действию? Обязательно интимные отношения?!
- Да нет… Отчего же?.. – я растерялся.
Она вдруг сердито отбросила мою руку.
- Вы меня удивляете, Антон Иванович! Линии вашей жизни, ума, сердца говорили мне о другом! Нет, в вас еще не раскрыт великий человек! Он спит! Он дремлет! Разбудите же его, проснитесь! – грозно приказала она мне.
- Я вас не понимаю, Зинаида Васильевна! Ну, пусть я не великий человек… Пусть растяпа! Ну, что же в этом такого? Пусть я растяпа!
- Нельзя. Нельзя!.. – тихо, со скорбью ответила Зинаида Васильевна. – Духовные братья и сестры, взявшись за руки, идут по жизни. Так же идут и дети! Невинные, они могут и целовать друг друга… Но не так, как люди! – воскликнула Зинаида Васильевна. – А с благодарностью к тому вечному, бесконечному, божественному свету, который в каждом из них пребывает!
Я тихо промолвил:
- Да! В этом есть особенность… Я понимаю…
- Правда? Вы не обманываете? Не лжете себе? – Зинаида Васильевна заглянула мне в глаза.
- Нет. Я понимаю… – я ответил ей честным взглядом.
- Это хорошо… – Зинаида Васильевна опустила глаза и о чем-то задумалась. – Как я устала! От этой мелочности, суеты, пустозвонства… которые окружают нас с вами… Изо дня в день, изо дня в день!..
Зинаида Васильевна подняла глаза.
- Давайте, помолчим. Идите к столу, погасите свет…
Я отошел к столу, задул свечи, выключил лампу и сел на скрипнувший стул.
- Вы слышите? – раздался через некоторое время голос Зинаиды Васильевны. – Как тихо… Как хорошо…
- Да… – тихо ответил я, боясь пошевелиться.
- Вот так бы всю жизнь: без суеты, блаженно…
И в комнате опять все стихло.
- Как хорошо было бы зажечь свечу… Одну!
- Я зажгу! – я тут же встал.
- Нет, не надо. Не нарушайте тишину, сидите! В этом покое, в этой темноте есть свой смысл: я лучше чувствую вас…
Я сел обратно. Было тихо. И в темноте стало слышно тиканье часов.
- Что? – вдруг раздался тихий, с улыбкой, голос Зинаиды Васильевны. – В вас еще не проснулся демон? Держите его в узде!.. Удаляйте все дурное, все мерзкое…
Часы продолжали тикать. А я сидел и думал, скоро ли будет чай с тортом?
- Вот что… Теперь вы поцелуете меня. Так же по-детски, невинно… – вдруг раздался в темноте тихий, зовущий голос Зинаиды Васильевны. – Ну, что же вы? Я жду!
Я встал. И опять сел. И опять встал…
- А потом я поцелую вас… просто!
- Боже мой! Зачем?! – воскликнул я и сел. И опять встал.
- Я ждала вас, Антон Иванович! Я так долго ждала. Вы были предсказаны мне!
- Нет! – я на ощупь, в темноте, пошел в сторону двери, но наткнулся на другой стул и чуть не упал.
- Это правда! Вы были предсказаны мне! Задолго до нашей встречи! – спокойным, ровным голосом продолжала вещать Зинаида Васильевна. – Взойдите на ложе любви! От наших касаний, от нашей любви произойдут многие удивительные события на земле! Разве вы не хотите, чтобы мир распахнулся, принял божественные энергии? Подумайте о людях: каково им жить в сумерках – без ослепительного света, без надежды?!
Я еще на что-то наткнулся в темноте, и что-то упало и стукнуло.
- Куда вы?!
- Я ухожу! Мне пора!
Я открыл дверь, шагнул в коридор. И услышал последнее призывное восклицание Зинаиды Васильевны, мне вслед:
- Как иначе могу я простить тебя?! Вернись, Эхнатон!..

Ночью меня мучили кошмары – Зинаида Васильевна была нехорошею. Было тело, тело… И еще тело!.. Я проснулся в поту, но скоро опять заснул, и опять был среди нехорошего…
И, через несколько дней, я не выдержал и нагрянул к Зинаиде Васильевне. Неожиданно, без предупреждения.
- Ах, это вы… – она встретила меня приветливо, как обычно. Как будто и не произошло то, что произошло. – Вас что-то беспокоит? Вы как будто нервничаете… Что случилось?
- Меня ничего не беспокоит. Беспокоиться надо вам, уважаемая Зинаида Васильевна!
- Но я не вижу причины…
- А я вижу! Вижу причину!
- Это не достойно вас, изображать из себя дотошного следователя. Прокурора!.. – Зинаида Васильевна смотрела на меня долгим, спокойным взглядом. – Вас смутило то, что произошло в тот вечер?
- Смутило – это мягко сказано! – взорвался я. – У вас есть объяснение и этому?!
- Есть… – Зинаида Васильевна прошла к окну, задумчиво смотрела в даль. Медленно повернулась ко мне. – Неужели вы думаете, что я готова отдаться любому встречному?
Я был раздражен, хотел ответить, но она остановила меня жестом руки.
- Да, конечно, вы – не любой встречный… Вы – Оруженосец Его! – Зинаида Васильевна помолчала. – Тем сложнее было для вас испытание. Я знаю: вы думали обо мне. И я знаю: вы хотели интимной близости со мной. В своих мыслях, в своих фантазиях вы уже были близки со мной. Разве не так?
- Нет!
- Не лгите!.. Неужели вы думаете, – продолжала Зинаида Васильевна, – что эта мелочь – интимная близость с самцами – интересует меня? Нет! Ничто не отвратит меня от высшего мира!
- От высшего мира? – я усмехнулся.
- Вы смеетесь? Смеетесь над самым священным, что есть в человеке!
- Вам не стыдно? Перед Павлом Абросимовичем?
На какой-то миг Зинаида Васильевна оцепенела. А я опять с усмешкой наблюдал за ней.
- Вы забыли, что Портной назвал вас грешной женщиной!..
Но Зинаида Васильевна уже пришла в себя.
- Вы просто ничего не поняли, Антон Иванович! – тихо ответила она. – Портной, говоря о моих грехах, лишь маскировал меня перед вами, перед людьми. Он уравнивал меня с вами. Потому что нам нельзя ни в чем выказывать своего превосходства перед людьми. Приходя на землю, мы должны идти на равных вместе со всеми человеческой стезею. Да, я виновна! Но только лишь в том, что неосторожно открылась вам. Я и сейчас не должна возвышать себя над вами, Антон Иванович. И никому не должна открываться и возвышать себя. В каком-то смысле, я только что совершила преступление… духовное!
- Ну, если вы уже совершили преступление, совершите еще одно!
- Что?
- Расскажите о других ваших воплощениях!
Лицо Зинаиды Васильевны потемнело. В глазах ее вспыхнул гнев.
- Давайте, я слушаю вас! Расскажите хотя бы об одном – мне интересно!
Зинаида Васильевна встала, прошла к двери, открыла ее.
- Куда же вы, Зинаида Васильевна? Я вас слушаю!
Зинаида Васильевна стояла в дверном проеме, рука ее застыла на дверной ручке.
- Прощайте, Антон Иванович! И больше никогда не приходите сюда… – тихо сказала она и затворила за собою дверь…

А я шел по улице… Шел!
- Так нельзя! Нельзя бесконечно об одном и том же! – вдруг нервно, с обидою воскликнул я.
- Ну и что – Пушкин?! Ну и что – Керн?! – продолжал восклицать я внутри себя. – Где доказательства?! Сделала из Пушкина дубину, и громит ею все вокруг! Самка! Хищная, плотоядная самка!
- Но… Все ж-таки, та духовность, которую являла Зинаида Васильевна… она привлекает! – я задумался. И тут же хохотнул, нервно: – Ага! Как цветок, который питается насекомыми! Росянка, кажется…
- Что же, люди для нее – насекомые?!
Я вспомнил о Павле Абросимовиче.
- Нет, нельзя оскорблять людей! – опять вспылил я. – И тем более людей близких!
- Но что же она так лупит людей?! Господи, как слон в юбке!..
Я продолжал идти по улицам… Продолжал! И вспоминал всю дурь, которою…
- А теперь я живу… как человек! И радуюсь простому человеческому существованию! Вон, трамвай идет! И сколько в нем народу! И сколько в этом простоты, и какого-то очень большого смысла! Голуби сидят на карнизах! Вон взлетел один, и еще несколько… А мы этого не видим!
Я смотрел на голубей, взлетающих с карниза, на проезжающие мимо машины, на спешащих куда-то людей.
- Да, не видим…
- Именно!.. – радостно откликнулся я. – А теперь я вижу! И я, Антон Иванович, хочу этой простоты! Я хочу радоваться простоте жизни!
И, придя домой, я продолжал радоваться и… возмущаться!

А месяца через два или три мы случайно встретились с Павлом Абросимовичем, на улице. И от неожиданности растерялись. Но тут же обрадовались, разговорились. И в какой-то момент я не удержался, спросил про Зинаиду Васильевну, как она поживает? Павел Абросимович тут же изменился в лице, ответил не сразу, неохотно. И я узнал, что он не живет более с Зинаидой Васильевной, расстался с нею.
- А что случилось? – я был потрясен этой новостью.
- Что-то случилось… – какой-то особой интонацией Павел Абросимович пресек все попытки узнать что-либо более.
Но меня беспокоил один вопрос, и очень скоро я опять вернулся к этой теме:
- Я понимаю. Все так получилось… неожиданно! Но все-таки, медиумические способности Зинаиды Васильевны… Пушкин… Портной… Это что – все неправда?
Павел Абросимович задумался, долго молчал.
- Не знаю… Боюсь ошибиться…
На прощание Павел Абросимович дал мне свой адрес и телефон. Просил не забывать, звонить ему, навещать. Мы простились легко, дружески, как встарь…

Как ни странно, но скоро раздался и звонок от Зинаиды Васильевны. Она попросила меня о встрече. Я сразу, с порога, бурно стал высказывать ей обиды, упреки.
- Как можете вы говорить о воплощениях? Причем тут Анна Керн, царь Горох и другие «бухты-барахты»?! Царица Нефр-эт!.. «Прекрасная пришла»! Вы хотите быть необыкновенною? Так будьте ею! Разве вашего имени – Зинаида, вам недостаточно?! Зачем вы украшаете себя иными именами, иными жизнями? Но, даже если вы были ею – Анной Керн, что из того? Должен ли мир поклониться вам за это? И, вообще, сколько и как долго должен вам мир? Да, если бы и я был Наполеоном, или… Прометеем! – что должен мне мир за это?! Но я не был ни тем, ни другим. Я простой, нормальный человек! Посмотрите же, до какого бесстыдства вы дошли!
- А что вы сделали со своей дочерью? Изуродовали, сломали психику ребенка! Вы говорите о Высшем Разуме, о Боге, и вам не стыдно перед ним?
- Вы вовлекли меня в эту ерунду, в эту мелочную игру, в мелкую бесовщину, но я не упрекну вас, нет! Я благодарен вам за тот урок, который извлек в общении с вами. Он не так уж и плох, в конце концов! Тщеславие, мелкость, слабоумие – через это надо было пройти. И важно было не утонуть в них до бесконечности.
Зинаида Васильевна молчала. Замолчал и я. А потом сказал уже тише, спокойнее:
- А Павел Абросимович? Удивительный человек! Что сделали вы с ним?!
- Именно по этому вопросу я и пригласила вас к себе, – тихо ответила Зинаида Васильевна. – Антон Иванович, дорогой, помогите вернуть мне Павлика!
Я замолчал. Весь запал мой, гнев, упреки, обиды, с которыми я ворвался сейчас в этот дом, вдруг схлынули, ушли, пропали. Передо мной стояла женщина без своей обычной маски – страдающее, беззащитное существо. Я впервые видел Зинаиду Васильевну такою…
- Как же я могу вам помочь? – наконец, тихо спросил я.
- Съездите к нему, поговорите.
- О чем?
- Вы умный человек, сами увидите, что надо сказать. Впрочем, можете сказать ему… Нет! Этого не надо…
- Хорошо, я подумаю. Я съезжу… Нет, позвоню!
Я не оставался долго у Зинаиды Васильевны. И уже в прихожей, прощаясь со мной, Зинаида Васильевна вдруг, словно вспомнив что-то, после легкой заминки, сказала:
- Антон Иванович, я не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я скажу, но…
Она замолчала, а я ждал.
- Да?
- Вы можете обругать меня, что угодно можете! Вы можете назвать это чушью, ерундой, но…
- Ну, хорошо, говорите свою чушь!
- Да, это «чушь»! Так мы это и назовем! Так легче вам будет принять эту информацию, – она подала мне забытый мной зонтик. – Портной в опасности…
Теперь мы оба долго молчали и смотрели друг на друга. И опять долго молчали.
- Если Портной – это Бог, как может быть Он в опасности?
Зинаида Васильевна молчала.
- А если Бог – это Портной, то как может быть в опасности Он?
Зинаида Васильевна молчала.
- Он – в опасности… – наконец, твердо повторила она.
- Откуда вам это известно?
Зинаида Васильевна промолчала.
- И что же я теперь должен делать? Дать объявление на радио? Бежать в церковь и ставить свечу? – я улыбнулся.
Я был удивительно спокоен. Действительно – чушь! Ничто не могло взволновать меня.
- Вам не надо никуда бежать, – спокойно ответила Зинаида Васильевна. – Вам просто следует знать это.
- Зачем?
- Что бы вы ни говорили, и как бы вы не отрицали, не противились этому, но вы – Его Оруженосец. – Она посмотрела на меня как-то по-особому, понизила голос. – Смотрите, вы уже во второй раз отрекаетесь от Него. Вам предстоит еще и третье отречение…
- Чушь!
- Разумеется!
- Вы настаиваете?
- Нет. Просто будьте внимательны к тому, что происходит рядом с вами и вокруг вас. На всякий случай. Вы можете не заметить случайностей… неслучайных.
- А это запросто! – я приподнял в прощальном жесте головной убор.
Перед тем, как закрыть за мной дверь, Зинаида Васильевна сказала, мне вслед:
- Если будет желание, заходите, Антон Иванович. Заходите! Я все равно вас люблю…

- Вот и все о той нелепой, фантастической истории, которая со мной однажды случилась, – закончил свой рассказ Антон Иванович.
- Конечно, я многого не рассказал, многого не договорил. Изложил самую суть, в общих чертах только…
- С тех пор много произошло… Умерла Ванга. Изменилась страна… люди. И мы живем уже в третьем тысячелетии.
- А Спаситель, которого ждало человечество, так и не пришел…
- И, кажется, мы уже забыли, что ждали его…
- Ждали, ждали! – тут же возразил кому-то Антон Иванович. – Осторожничали, но ждали! И даже зная, что Он не придет, все равно ждали…

- А мне повязку скоро снимут. Доктор сказал! – радостно сообщил Антон Иванович, вернувшись в палату.
- Медсестра мне укол сделала! И перевязку… Я говорю доктору: «А что же вы Митю не вызываете? Не лечите? У юноши тяжелая травма…» И доктор вдруг поворачивается и долго на меня смотрит. «Какой Митя?» – «Как – какой? – я растерялся. – Дмитрий Александрович!..» – «В какой палате ваш Дмитрий Александрович?» – продолжает расспрашивать меня доктор. «То есть, как в какой? В двухместной! Нас вместе привезли… – И вдруг ахнул: – А что, вам никто не сказал?!» – «Хорошо, мы проверим, – успокоил меня доктор. – Будем лечить вашего Митю…»
Я у медсестры спрашиваю: «Когда у вас родственников к больным пускают? Ко мне жена прийти должна!» А она молчит! И вдруг доктор поворачивается ко мне и говорит: «Вы свободны!» И во мне сразу что-то перевернулось. «То есть, как? – говорю. – Когда?» И он впервые на меня внимательно, по-человечески так посмотрел. «Вы свободны в том смысле, – отвечает, – что процедура завершена. Можете идти!» Медсестра меня обратно привела. Тут столько этажей, коридоров! Я бы запутался без нее…
- Вас, Митя, тоже, наверное, скоро вызовут… На процедуру!
Антон Иванович задумчиво потер подбородок и вдруг стал сосредоточенно ощупывать свое лицо.
- Я за эти дни так оброс… Нехорошо!
- Неужели мне Варя не догадалась положить? – Антон Иванович посмотрел на сумку, подвинул ее к себе и стал перебирать содержимое. Потом вытряхнул содержимое на одеяло. Перебрал все вещи и не нашел бритву. Опять взял сумку и заглянул вовнутрь.
- Ага, тут какой-то карман, на молнии…
Антон Иванович открыл молнию и достал из сумки тетрадь. И долго смотрел на нее с недоумением:
- Не может быть!
Открыл тетрадь и стал лихорадочно ее листать.
- Да! Сколько же она здесь пролежала?!
- Вы не представляете, Митя, что это такое! Я думал, я ее потерял! – Антон Иванович был возбужден, его лихорадило.
- Кто ж ее сюда положил? Варя, что ли? Или я? – Антон Иванович уже вчитывался в текст. – Но я же не мог…
Он затих. Слышен был шорох перелистываемых страниц.
- Да… Да! – и опять стало тихо.
- Ах, вот оно как! Я и забыл уже… – и опять стало тихо.
Я не заметил, как задремал…

- Митя! Митя, вы спите? – сквозь сон донесся до меня голос Антона Ивановича.
Я открыл глаза.
- Митя, скажите: а вот если бы Бог пришел и оказался рядом с вами, вы бы узнали Его?
- Ну, просыпайтесь же! Мне это очень важно узнать: узнали бы вы Его или нет?
- Нет, я понимаю: я задаю очень странный вопрос! А если рядом никого нет? Только вы и Он. Вы бы узнали?
- Боже мой, какая досада, что вы не можете говорить!
- Да… – Антон Иванович задумался. – А я, наверное, не узнал бы… Или обознался!
- У меня был период, когда я в каждом человеке готов был видеть… Я подозревал всех! Всех!
- А потом я… хорошенько все обдумал. И еще немного подумал…
- Митя, – Антон Иванович вдруг перешел на шепот, – а ведь вас я тоже подозреваю…
- Почему вы пришли ко мне? – вдруг спросил он. – Ни с того, ни с сего…
- Должен признаться, вы меня смутили своим визитом… Вы не произведите впечатление… То есть, вы не похожи…
- Скажите, Митя, вы… Портной? – неожиданно спросил Антон Иванович.
Наступила долгая тишина.
- Вы так неожиданно появились… – тихо, с надеждою сказал он.
Антон Иванович долго, не шевелясь, смотрел на меня.
- Нет… Вы не Портной… – с тихой задумчивостью ответил он сам себе. Вздохнул, взял в руки тетрадь и опять стал ее просматривать…
- Это Ермолаев… Это он – точно! – вдруг тихо сказал Антон Иванович.
Встал, подошел к окошку.
- Нет, я не могу! Я должен вам рассказать! – он уже стоял передо мной. – Эту странную историю…
Антон Иванович сел на кровать.
- Это Ермолаев! Мой ученик! Вы помните Ермолаева?
- Не помните?! Ах, ну, да, вы же младше его… Или старше? Ой, забыл: а вы не в одном классе учились? – Антон Иванович растерянно на меня посмотрел.
- Но все равно: вы могли его видеть. Хотя и не помните!
- Сейчас, Митя, я вам все объясню… Этот дневник… Эта история произошла после того, как мы расстались с Зинаидой Васильевной…
- Впрочем… – Антон Иванович задумался. С досадой произнес: – Это невозможно рассказать…
Он достал из сумки тетрадь.
- Это его дневник! Я думал, что потерял его… А он – в этой сумке оказался!
- Это Варвара его туда положила! Больше некому…
- Боже мой, я волнуюсь! Вы не представляете… Как бьется мое сердце!
- Я вам почитаю, а вы слушайте, Митя! Ермолаев, он – необыкновенный!
- Впрочем, я боюсь его… необыкновенности! Мне и сейчас… не по себе!

«Дневник Бориса Ермолаева, ученика 7-го класса»

…Сегодня я был у Макеева. Он ел хлеб с огурцом и размышлял о судьбах человечества. Я слушал его, затаив дыхание.
У меня необычный друг – я это знаю. Однажды настанет день, когда он спасет человечество. Так говорит Макеев. Он хочет принести себя в жертву и поэтому догадывается о своем ужасном конце. О, это будет скоро, очень скоро!
Макеев стоял у окна и смотрел на улицу, и долго молчал. И вдруг сказал, тихо, не оборачиваясь, что вот – верховная сила Зла взяла власть над миром и решила уничтожить всех людей. И есть лишь одна возможность: человечество можно спасти ценой своей жизни. Для этого надо немедленно, не раздумывая прыгнуть… Ну, вот хотя бы отсюда, с этого этажа… Смог бы я это сделать? Я ответил, что да, конечно, ради человечества я бы прыгнул. И вдруг Макеев распахнул окно и заорал на меня:
- Прыгай! Ну? Что же ты?! Прыгай!
Я сделал шаг назад и, растерянный, пробормотал:
- Ты с ума сошел, Андрей. Я думал, ты понарошку…
- Понарошку!.. – Презрительно усмехнулся Макеев. – Тоже мне – спаситель человечества!
- Но ведь верховной силы зла нет, – сказал я чуть слышно.
- Есть! Я чувствую: она где-то рядом, она все время кружит вокруг меня. Я чувствую, что только я один могу с ней справиться…
Я боялся пошевелиться, сделать лишнее, ненужное движение, боялся спугнуть. Наконец, решился:
- Андрей, – спросил я его тихо, – давай, я спасу человечество?
Макеев поднял глаза, удивленный, потом с интересом долго на меня смотрел. Наконец, усмехнулся и сказал:
- Учи уроки, сопляк!
Он прикрыл было окно, но вдруг опять распахнул его:
- А хочешь, прыгну? Хочешь? – Макеев вскочил на подоконник и, придерживаясь рукой за раму, заглянул вниз, на улицу.
- Не надо, Андрей! – с ужасом воскликнул я.
Макеев оглянулся не сразу: что-то приковало его внимание внизу. Потом посмотрел на меня, спрыгнул с подоконника на пол. Тихо, с гримасою отвращения, сказал:
- Трус! Пошел вон, трус!..

…Я стоял перед зеркалом и разглядывал свое отражение. Нет, я не обиделся на Макеева, но зачем он назвал меня трусом? Это ведь совсем не страшно – спасти человечество! Надо только зажмурить глаза и сделать шаг вперед. А потом, когда я буду лежать на асфальте, люди сбегутся и с жалостью будут смотреть на меня: какой молоденький, а уже погиб! Но я еще не совсем умру: я буду улыбаться предсмертной улыбкой – человечество никогда не узнает, кто был его спасителем. И вдруг я увижу Макеева: он будет стоять среди людей и испуганно смотреть на меня. И я посмотрю на него с презрением и плюну в его сторону, а потом умру. И Макеев все поймет и отшатнется…

Сегодня Макеев сказал, что этой ночью, во сне, ему являлась верховная сила. Раньше, когда он думал о ней, он ожидал парализующего ужаса, желтых глаз из черного облака, истошного крика из своей глотки и бесконечного падения в бездну. Но во сне все было иначе. Верховная сила явилась ему в образе Ковбоя, который смотрел на него и молчал. А потом был Том Сойер, и был его детский голос: «Ковбой совсем не страшный, и на ощупь пушистый. Просто все, к чему он прикасается, куда-то пропадает…» Макеев замолчал, надолго о чем-то задумался.
- Понимаешь, – сказал он вдруг и поднял на меня глаза, – до сих пор я думал, что это – конец. Смерть, уничтожение. А сегодня, теперь… – опять замолчал и долго смотрел мимо меня застывшими, немигающими глазами.
- А что, если пропадает туда, куда надо пропадать? Перевод вещества в другое, неизвестное измерение. Вот что такое Ковбой! – сказал он вдруг.
- А как же человечество, Андрей? – спросил я его.
- Человечество? – Макеев о чем-то глубоко задумался. – Да, ну его: пусть переходит в «пушистое» измерение…
- Ты что же, не будешь его спасать?
Макеев не ответил, продолжал думать о чем-то своем.
- Что же мне теперь делать? – сказал я растерянно.
- А? – Макеев очнулся и снисходительно похлопал меня по плечу. – Учи уроки…

Ночью мне снился сон. Я стоял перед зеркалом и разглядывал свое отражение. Я был маленький, и мне было семь лет. На голове у меня была ковбойская шляпа, а в руке кнутик. И я с приятностью смотрел на себя из глубины зеркала.
Зеркало вдруг погасло и опять вспыхнуло, и я увидел Макеева: он жадно пил воду, прямо из чайника. Потом подошел к окну и долго смотрел вниз, о чем-то задумавшись…

В этот раз Макеев говорил о женщинах. Но об одной он рассказывал особо.
Она живет в соседнем подъезде. Иногда они встречаются во дворе. Она проходит мимо и улыбается, и смотрит как-то по-особенному, зовущими к знакомству глазами. А недавно они разговорились, и она пригласила его к себе. Было забавно. Она слушала его и смеялась… А на прощание сказала, чтобы он заходил в другой раз, когда она будет свободнее. И уже на пороге, на лестнице они поцеловались. Но не выдержали и целовались еще… Ха! Макеев знает, чего она хочет!
Потом мы говорили о человечестве.
Макеев сказал, что Ковбой – это ловушка. Он долго думал и пришел к выводу: верховная сила Зла пыталась сбить его с толку, запутать, чтобы не допустить Спасения.
И вдруг с усмешкой на меня посмотрел:
- Что, Боренька, лавры Спасителя покоя не дают?
Я опустил глаза.
- Ну-ну, не обижайся! – Макеев добродушно похлопал меня по плечу. – Будешь прикрывать меня с флангов…

Я встретил Макеева на улице, случайно. Он шел, о чем-то задумавшись, и прошел мимо.
- Андрей!
Макеев остановился, рассеянно оглянулся.
- А, это ты, – кивком головы пригласил меня следовать за собой.
Мы шли молча. Свернули в переулок. Зашли во двор одного из домов, и подошли к разбитым дверям в дальнем углу.
Это была черная лестница: битые стекла и куски штукатурки, надписи на стенах. Мы поднялись на третий этаж и здесь остановились. Разбитое окно лестницы выходило в затененный, угрюмый двор-колодец. Макеев долго всматривался в окна напротив.
- Вон ее окно! – вдруг сказал он.
Я посмотрел в указанном направлении: в комнате, за занавеской, было темно. Сумерки быстро надвигались на город. Некоторое время мы молчали.
- Человечество не стоит того, чтобы его спасали, – вдруг сказал Макеев.
- Почему?
- Мерзость! – Макеев достал сигарету, закурил.
Вдруг в комнате загорелся свет. За занавеской показался чей-то силуэт и тут же пропал. Некоторое время спустя кто-то отдернул занавеску – это был мужчина. Он закурил, открыл форточку. Приник лицом к стеклу и вглядывался в черный колодец двора. В глубине комнаты мелькнул женский силуэт и пропал. Докурив, мужчина бросил окурок во двор и отошел от окна. Теперь долго никто не появлялся.
- Закусывают! – злобно усмехнулся Макеев. – Лиза любит шнапс!
- Ее зовут Лизой? – спросил я.
Макеев не ответил, сплюнул себе под ноги.
- Идем! – сказал он вдруг, повернулся и побежал вниз по лестнице. Я последовал за ним.
Во дворе никого не было. Макеев что-то тщательно высматривал под ногами, нагнулся, что-то поднял, потом опять нагнулся и опять поднял.
- Держи! – он вложил мне в руку небольшой камень.
На счет «три» мы размахнулись и бросили камни в окно, которое только что наблюдали. Я промахнулся. Зато камень Макеева попал: вверху коротко и глухо треснуло стекло, а потом несколько осколков стеклянными брызгами звякнули об асфальт. Мы развернулись и помчались со двора. Выбежали из переулка на улицу и здесь перешли на шаг. Макеев вдруг хлопнул меня по плечу:
- Как мы ее, а?
- А зачем?
Макеев с удивлением на меня посмотрел, вдруг усмехнулся:
- А затем! Пусть знает…
- Трус!
Макеев ударил меня. Я отлетел в сторону и упал.
- Дурак! – сказал он и пошел прочь.
- Трус! – крикнул я во всю глотку, но Макеев продолжал идти, не оглядываясь.
Я подобрал с тротуара какой-то твердый кусок и кинул ему вдогонку. Твердый кусок застучал по асфальту, немного не докатился до Макеева. Но он все равно не оглянулся.
Ему было стыдно, что он не спас человечество…

Сегодня у нас был урок географии. Ольга Николаевна стояла у карты мира: ее указка скользила по морям и континентам. А потом Ольга Николаевна встала на цыпочки, чтобы дотянуться до Северного Ледовитого океана, и тогда между кофточкой и юбкой открылась полоска ее обнаженного тела.
В такие минуты я люблю Ольгу Николаевну. Во мне все горит! Но как сказать ей об этом? Вдруг она рассердится и поставит мне двойку за поведение? Или вызовет на педсовет? А, может быть, она просто посмеется надо мной, над моими чувствами?
О, как отомщу я ей за это! Я заманю ее в ловушку и подсыплю в чай сонного порошка. А потом Ольга Николаевна проснется и будет кричать, извиваться, и будет пытаться развязать веревки зубами. Но у нее ничего не получится. И тогда я встану и посмотрю ей в глаза. И она поймет, что сейчас произойдет неотвратимое, и тоже будет смотреть мне в глаза. А потом покраснеет и крикнет:
- Ермолаев! Что ты делаешь?! Убери руки, наглец!
И она будет биться в ярости всем телом, а потом вдруг затихнет и будет умолять:
- Боря, будь человеком – отпусти меня. Не бери грех на душу. Я ничего никому не скажу – тебя не вызовут на педсовет…
Но я опять молчу и смотрю ей в глаза отрешенно. И вдруг Ольга Николаевна меняет тактику: во взгляде ее появляется ласковый укор и нежность, и она говорит мне:
- Подожди, Борис! Я знаю: ты хочешь любви от меня. Но ты не знаешь, что и я хочу того же: с тобой… рядом… всю жизнь!
И вот Ольга Николаевна уже развязана мною, но я не желаю плотской любви с нею, потому что иная любовь вошла в мое сердце – любовь чистая, одухотворенная. И я понимаю вдруг, каким противным, скверным мальчишкой был только что, и рыдания сотрясают мои плечи и грудь. И Ольга Николаевна еще больше любит меня за это, она сидит рядом и молчит.
И вот у нас уже любовь с Ольгой Николаевной. Но мы необычно любим: у нас нет плотского союза, но союз духовный. После уроков, взявшись за руки, мы ходим по магазинам и покупаем булку, молоко и масло. А потом приходим домой и ужинаем. Ольга Николаевна ставит на плиту чайник, намазывает булку маслом и подает мне. Откушав, я говорю «спасибо» и иду делать уроки. В комнате – тишина, которую чуть нарушают тиканье настенных часов и шуршание перелистываемых страниц тетрадей и учебников.
Ольга Николаевна садится на диван, укрывает ноги пледом. Она читает роман, но скоро закрывает книгу, и долго и задумчиво смотрит на меня из глубины комнаты.
Наконец, часы бьют полночь. Ольга Николаевна подходит ко мне и кладет руку на страницы учебника:
- Пора спать, Ермолаев…
- Но я еще не все выучил, – отвечаю.
Я ложусь спать. Но еще долго не могу уснуть.
«Как хорошо, – думаю я, – что я не воспользовался беспомощностью Ольги Николаевны, когда она была связана, и не утолил свою страсть с нею физически. А теперь я узнал другую любовь, и нам хорошо и возвышенно, потому что мы думаем и чувствуем об одном».
И в это время кто-то мне говорит:
- Ты что, заснул, Ермолаев?
Я поднимаю глаза и вижу перед собой Ольгу Николаевну. Она вызывает меня к доске, отвечать урок. Но я не знаю урок, и Ольга Николаевна ставит мне двойку. Я забираю у нее дневник и говорю, раздраженный:
- Булка с маслом!
Класс смеется, а Ольга Николаевна, не расслышав, кричит мне вслед с угрозой:
- Что ты сказал, Ермолаев? Повтори, что ты сказал!
И я поворачиваюсь к ней и, с недоумением во взгляде, повторяю:
- Булка с маслом! А что? – и сажусь на место.
Одноклассники опять смеются. А Ольга Николаевна, дождавшись, когда все стихнут, говорит, чтобы я пригласил в школу мать, к ней на собеседование. Я удивленно пожимаю плечами и спрашиваю:
- За что, Ольга Николаевна? Я же только сказал, что булка с маслом!
В классе новый взрыв хохота, и Ольга Николаевна встает и кричит:
- Выйди вон из класса!
Я складываю тетради в сумку и, не спеша, иду к выходу. У дверей останавливаюсь и, повернувшись лицом к классу, говорю:
- Хлеб с селедкой!
Класс в последний раз взрывается оглушительным хохотом и визгом. Но я уже закрываю за собой дверь…

После урока я захожу в кабинет директора и спрашиваю:
- Вызывали, Геннадий Тимофеевич?
- Да, Ермолаев. Проходи!
В кабинете, у стола директора сидит Ольга Николаевна. Геннадий Тимофеевич спрашивает, зачем я сорвал урок.
- То есть, как? – говорю и с удивлением смотрю на Ольгу Николаевну.
- Ладно, Ермолаев! – морщится директор. – Хватит! Умей отвечать за свои проступки…
Я с обидой и возмущением смотрю на Ольгу Николаевну, потом обращаюсь к директору:
- Геннадий Тимофеевич, я не срывал урок. Просто, когда Ольга Николаевна поставила мне двойку, я сделался очень задумчивый и сказал: «Булка с маслом!» А Ольга Николаевна сначала не расслышала и поэтому подумала, что я другое имел в виду! – И, повернувшись к Ольге Николаевне, говорю ей: – Честное слово, Ольга Николаевна, я другого в виду не имел!
- А потом? Что ты сказал потом, Ермолаев? – строго смотрит на меня Ольга Николаевна.
- Потом я опять сказал: «Булка с маслом!» А что?
- А еще потом? – настойчиво допрашивает меня Ольга Николаевна.
- Потом? – И вдруг я вспоминаю и, потупившись, едва слышно говорю: – «Хлеб с селедкой».
- Да, Ермолаев, – после долгой паузы вздыхает директор. – А говоришь – не срывал урок! Зачем же ты сказал про хлеб с селедкой? А?
- Я ничего такого не имел в виду, Геннадий Тимофеевич, – оправдываюсь я. – Я был какой-то задумчивый…
- О чем же ты думал, Ермолаев?
Я посмотрел на директора, на Ольгу Николаевну, опустил глаза. Геннадий Тимофеевич повторил вопрос:
- Ну, и о чем же ты думал? Говори, не бойся…
И, немного помешкав, я тихо сказал:
- О любви…
Ольга Николаевна вскочила со стула и крикнула:
- Мерзавец!.. – И выбежала из учительской.
Тут же в кабинет вошел Антон Иванович, и с удивлением оглянулся ей вслед. А Геннадий Тимофеевич говорит мне, что я оскорбил Ольгу Николаевну сочетанием любви и хлеба с селедкой.
- Но как же так? – растерянно спрашиваю я.
- Мальчишка! – устало отмахнулся от меня Геннадий Тимофеевич. – «Шампанское с чесноком!»
И, Антон Иванович, узнав, в чем дело, говорит о человечестве, о светлой цели, и о том, как мешаю я, Ермолаев, продвижению человечества к этой цели.

И следующий урок ведет Антон Иванович. Он опять говорит о прекрасном, о возвышенном, ссылаясь на классиков великой русской литературы. Пушкин, Гоголь, Толстой… Достоевский: «Красота спасет мир!» Я думал о чем-то своем и вдруг зевнул. Антон Иванович заметил и не оставил мой поступок без внимания.
- Я понимаю, – сказал он, не спуская с меня сурового взора, – Ермолаеву неинтересно. Ермолаеву скучно, когда говорят о мире, о спасении, о красоте духовной. Ермолаев не дворянин – это очевидно! Он не думал о судьбе русского народа и не писал гневные протесты. Он не любил и не сражался ни словом, ни делом. Он родился в нашем обществе, и пришел в школу, в первый класс. И, наверное, хотел стать достойным гражданином общества. А потом что-то случилось. Правда, Боря? – Антон Иванович приблизился и с сочувствием заглянул мне в глаза. И спросил уже строго: – Что же случилось, Борис?
Я тихо пробормотал:
- Мне стыдно, Антон Иванович.
- Что? Говори громче, Ермолаев: пусть слышат все.
- Мне стыдно, Антон Иванович, – сказал я и улыбнулся.
- Когда стыдно – не улыбаются!
Антон Иванович строго смотрел на меня:
- Соблаговолите подойти ко мне после уроков, Ермолаев. Нам надо поговорить…

Я стоял перед зеркалом и ждал. Вдруг зеркало потемнело и тут же вспыхнуло. И я увидел комнату, и в ней – Антона Ивановича и его жену. Жена вязала кофту, а Антон Иванович читал газету. Иногда он что-то цитировал из газеты и с раздражением комментировал цитируемое. А потом бросил газету, и нервно стал ходить из угла в угол, и долго о чем-то взволнованно и горячо говорил. И жена ему что-то отвечала. Потом жена вдруг оглянулась вокруг, настороженно прислушиваясь, зябко повела плечами и сказала, что ей кажется, что за ними кто-то наблюдает – в комнате кто-то есть. Антон Иванович огляделся вокруг, с досадой отмахнулся.
- Надо святой воды! – сказала жена и вышла из комнаты.
- При чем тут святая вода? – раздраженно бросил ей вслед Антон Иванович.
Он подошел к зеркалу с той стороны, пригладил волосы и принял величественную осанку. И внимательно изучал эту осанку.
И в это время в комнату вбежала его жена, размахнулась молотком и ударила им в мою сторону. И еще раз ударила. Зеркало треснуло и погасло. Когда я открыл глаза, трещин на его поверхности уже не было.
А потом зеркало вдруг опять погасло и вспыхнуло. И тут же стало темно. И я услышал звуки ударов и крики.
- Не надо! Больно! Не надо!
Я услышал смех подростков, их голоса. Постепенно мои глаза привыкали к темноте. И я увидел старика, лежащего в траве, на обочине, под забором. Он был один. Старик приподнялся и со стоном привалился спиной к забору. И вдруг появилась бойкая женщина, в повязанном на голове платке и с клюкой.
- Эй! Кто здесь? Это ты кричал?
- Это я, девушка…
- Вот поганцы! Кости-то целы?
- Не знаю…
- Ну-ка, привстань. Встань, говорю! Идти можешь?
- Я кушать хочу.
- Смотри, как борода выпачкалась. В крови, что ли? Зубы-то целы?
- Больно.
- Терпи! Поболит – перестанет! Тебя как зовут?
- Коля.
- А меня Наташа. Я тут местечко приглядела. Туда пойдем. Там и поедим. Вставай!
- Не хочу…
- Чего вдруг?
- Я людей боюсь.
- Вот те раз! Чего их бояться? Вставай, у меня порошок от них есть.
- Свежий?
- Заговоренный.
- У меня тоже был. Не помогает…
- Так его посыпать правильно надо – накрест. Ты как сыпал-то?
- Я его кушал…
- Вот, дурень безграмотный! Кто ж его кушает?
- А я подписываться умею!
- Да, ну?
- Только я фамилию забыл.
- Ну, так и молодец! Зачем нам фамилия? Пошли!
- Не хочу…
- Не бойся: видишь, у меня от людей палка? На-ка, обопрись… В лес пойдем. На опушку выведу. Там костерок распалим…
- Картошку печь будем?
- Будем, будем. Я тут грядки присмотрела… Ох, легкий ты какой, Коля! Как из воздуха! Видать, и смерть у тебя легкая будет. Не всякому такое…
Раздался треск – зеркало погасло. И я увидел свое отражение…

Я поднимаю глаза от учебника и смотрю на Ольгу Николаевну. Она сидит за столом и излагает нам новую тему. Вот скользнула по мне глазами. Скользнула отстраненно, но мне кажется, что она пристально наблюдает за мной, даже когда смотрит мимо. Вот опять посмотрела. И опять взгляд ее как будто ничего не выражает. Я медленно прикрываю глаза веками, и вдруг открываю глаза и открыто, спокойно смотрю на нее. Но она равнодушно отводит взгляд в сторону.
Ах, вот, значит, как?! Но ты же не одна на земном шаре! Сколько же вас, возлюбленных моих? До бесконечности! И все вы ждете и ищите меня, только меня, одного-единственного. И если вы оказываетесь с другими, и опять с другими, и опять и опять, то это лишь потому, что не нашли меня. Не услышали, не увидели и не узнали! Но скоро вы узнаете обо мне! Пройдут землетрясения и грохот лавин и камнепадов по всей планете. Поднимутся пески пустынь, и обрушатся ураганы и ветры на континенты. И в одном месте лед убавится, а в другом, где его не было никогда, нарастут снежные горы. О, в саду моего Отца места хватит для всех! И, когда вы войдете в этот сад, я поставлю всех вас, возлюбленных моих, в один ряд, вдоль экватора, и буду любить и услаждаться всеми сразу, хоть и по очереди. А потом, из бесконечного множества, выберу несколько, и с ними буду утолять свою жажду. А еще потом, из нескольких, выберу одну, ту самую, единственную… Но и с ней буду суров! Останусь один… совсем один! Выйду на берег океана, к грохоту волн. А потом и сам стану этими волнами… Ветром! Воздушной волной разбегусь во все стороны…

Мы стоим с Элеонорой в дальнем конце школьного коридора, у окна. Сверху, через стекла, косыми углами на нас обрушивается солнце. Элеонора слушает мой рассказ и смеется. Белая блузка, пылающая солнечным светом, плотно обтягивает ее грудь.
Я оглядываюсь и вижу: из-за угла появилась Ольга Николаевна, остановилась и смотрит на нас. Потом повернулась и пошла прочь.
- Тебе нравится Ольга? – улыбается Элеонора.
Я не отвечаю. Но еще раз оглядываюсь и долго смотрю вслед удаляющейся Ольге Николаевне.

После уроков я поджидаю Ольгу Николаевну возле школы. И вот она появилась, и я следую за ней, на некотором расстоянии. Ольга Николаевна вдруг оглянулась и остановилась. И нахмурилась:
- В чем дело, Ермолаев?
Не дождавшись от меня ответа, она поворачивается и продолжает свой путь. Я опять следую за ней. Но вот Ольга Николаевна опять оглянулась и остановилась. Я медленно приближаюсь и останавливаюсь рядом. Мы молчим и смотрим друг на друга…
Потом мы ходим по улицам города, покупаем джин-тоник и пьем его в Таврическом саду, на скамейке. Осеннее солнце; желтые листья устилают аллеи. Я не смотрю на Ольгу Николаевну, и Ольга Николаевна тоже не смотрит на меня. Сделав очередной глоток, она говорит:
- Что же ты молчишь, Ермолаев?
Вдруг она повернулась и с усмешкой заглядывает мне в глаза:
- Уж не влюбился ли ты в меня?
Ольга Николаевна опять не смотрит на меня.
- Какой ты смешной, Ермолаев! Ведь я старше тебя. Мы не можем… Подумай, как стыдно…
Мы опять молчим. Перед нами падает осенний лист. Потом еще один – у самых наших ног. Ольга Николаевна поднимает его с земли и долго рассматривает. Потом передает его мне.
Я рассматриваю осенний кленовый лист. А потом поднимаю глаза и вижу устремленный на меня внимательный, но уже без насмешки, взгляд Ольги Николаевны.

И вот мы у нее дома.
- Ты любишь стихи?
- Да. Но не так, как Антон Иванович…
- Ну, Антон Иванович! – улыбнулась Ольга Николаевна. – А еще что ты любишь?
- Земной шар… Вселенную… – задумчиво перечисляю я. – Муравья, бегущего по руке…
- А мышей?
- Да… А почему вы спрашиваете?
- Женщины визжат при виде мышей.
- Вы тоже?
- Ты – мышь, – тихо, с какой-то значимой, волнующей двусмысленностью прошептала она мне на ухо. – Вселенская! Твои лапки – созвездия. Твой хвостик – комета, мчащаяся между звезд.
Мне мерещится что-то необыкновенное, что прячется за этими словами Ольги Николаевны.
- Скажи! – вдруг она отстраняется и строго спрашивает. – Почему ты наговорил мне столько гадостей?
- Гадостей?
- «Булка с маслом!» – Ольга Николаевна пристально на меня смотрит.
- Ольга Николаевна, простите меня!
- За что?! – смеется она. – И не называй меня на «вы», дурачок! Ну-ка, скажи мне «ты»!» – весело приказывает мне Ольга Николаевна.
Я долго смотрю ей в глаза, и вдруг говорю:
- Ты!
Потом еще раз:
- Ты!
И еще много-много раз. И она смеется и тоже говорит мне:
- Ты! Ты! Ты!
Ольга Николаевна вдруг вскочила и закружилась по комнате, и приблизилась к книжным полкам, и коснулась их руками.
- Ну, и какие же ты любишь стихи?
- «Шахнаме», Данте…
- О!.. – Ольга Николаевна выгнулась, как дикая кошка, и вдруг оказалась передо мной, и не отрывала от меня распахнутых глаз. – А ты не простой, Ермолаев!
- «Махабхарата»…
- О!.. – Она гибко скользнула передо мной слева направо, а потом наоборот. Опустилась передо мной на пол, и теперь смотрела на меня снизу вверх. Улыбнулась и спросила: – А Пастернак, Ермолаев? Пастернак? «Свеча горела на столе! Свеча горела!»?
- Да.
- А Шекспир?
- Сложный вопрос.
- Боже мой! Сложный вопрос! – Ольга Николаевна взвилась кошачьей спиралью и, прикрыв глаза, застонала от удовольствия.
Потом Ольга Николаевна садится на диван, отстраняется и долго всматривается в меня. Она неожиданно спокойна, и этот переход к покою и глубокой задумчивости удивляет и восхищает меня.
И вдруг она чуть подалась в мою сторону, и говорит тихо и проникновенно, не отрывая от меня немигающих глаз:
- На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень?
И я отвечаю:
- Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя. О, ты прекрасна! Округление бедер твоих, как ожерелье. Живот твой – круглая чаша. И чрево твое – ворох пшеницы, обставленной лилиями. Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Два сосца твои, как два козленка (они играют друг с другом, бодаются). Шея твоя, как столп из слоновой кости. Голова твоя на тебе, и волосы на голове твоей, как пурпур – царь увлечен твоими кудрями. Я хочу круглую чашу, хочу ворох пшеницы! Я хочу виноградные кисти! Пусть придут к устам моим сосцы твои, двойня серны, пусть играют со мной, пусть бодаются.
- Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина, – отвечает Ольга Николаевна. И вдруг закрывает лицо руками:
- Ой, что со мной? По-моему, я пьяная…
И вдруг она прижимается и кладет голову мне на плечо:
- А ты?
- Есть немножко…
- Это хорошо. Значит, мы оба не отвечаем за свои поступки…
Часы бьют полночь. Ольга Николаевна поправляет волосы и смотрит куда-то мимо.
- Пора спать, Ермолаев…
- Да.
Потом я слушаю неровный плеск воды в ванной и думаю об обнаженности Ольги Николаевны под чистыми струями воды.
А потом…
…Я стою и жду. Жду долго. Наконец, в черной глубине зеркала обозначились контуры. Комната была заставлена многими вещами, и мне надо было что-то найти. Но это было очень трудно. Тогда я надел пушистую рукавицу и стал касаться ею предметов, и от прикосновения рукавицы предметы исчезали. И вот уже шкаф исчез, и кровать, и тумбочка, и комод. И в комнате ничего уже не осталось: только окно и занавеска на нем. Я касаюсь рукавицей занавески, и она исчезает тоже. А потом я касаюсь рукавицей пустоты на подоконнике и кто-то, невидимый, боится меня и отодвигается все дальше и дальше, а потом, оступившись, с криком падает в пропасть за окном…
Я очнулся от страшного крика Макеева. И не сразу понял, где нахожусь. Тело было в холодной испарине, и я тяжело дышал. Смотрел на то место на стене, где висело зеркало. Но зеркала там не было…

«Не спрашивай, откуда я узнал твой адрес…
Самая лучшая, самая прекрасная женщина – это та, которая живет в моем воображении. Но твой образ удивительно совпал с нею, единственной. Как будто неведомые силы материализовали тебя – для меня.
Женщинам не обмануть меня. Мое внутреннее зрение показывает мне их, когда они остаются одни, без мужчин, наедине с самими собой. Ты единственная, кому я разрешил обмануть меня. И поэтому ты единственная, кому это удалось.
Я не ослеплен тобою, но – удивлен. Возможно, ты и не красива. Но среди многого женского ты – женственна. Мое воображение показывало мне тебя обнаженную, и твое тело и кожа были не наготой, но – покровом, странной одеждой, скрывающей что-то неуловимое, непонятное, недосягаемое.
Как хорошо было просто смотреть на тебя и молчать…
Знала ли ты, что я наблюдал за тобой? Чувствовала ли прикосновения моих рук? Сумеешь ли ты так касаться меня?
Если хочешь, можешь принадлежать мне. Если хочешь, я твой, но… Не желаний любви боюсь, но любви осуществленной. Свершенная греза растворяет нас в обыденности, в вещах.
Поэтому лучше быть без тебя, но с тобой. Чем с тобой, но без тебя…»

- Вы можете подумать, Борис: «Что может делать ваш учитель в такую темную, ненастную погоду на улице?» Я вам отвечу. Да! В любое время года, в жару, в дождь или холод, я выхожу на улицы города. Здесь я один. Здесь я отрываюсь мыслями от земли и иду в небо, которое есть особая субстанция. Через небесное, возвышенным оком смотрю я на землю, на дела людей, сынов и дочерей человеческих, а также на мысли и поступки свои. И, должен признаться вам, Борис, не всегда радуют меня дела людей, а также мои дела и мысли…
Антон Иванович остановился и посмотрел в черное, ненастное небо.
- Иногда ваше поведение на уроках оскорбительно для меня. Но я учитываю вашу молодость, вашу неопытность в земных делах, и не держу на вас зла. Вы решили, что узнали истину. Когда я был молод, я тоже думал, что узнал ее. Но истина раз от разу меняла свой лик передо мной. Истина многолика! А вы пока с иронией, с отрицанием относитесь к проявлению дел человеческих. Что ж, отрицайте, юноша. Да приведет вас отрицание к утверждению высокого смысла!
Теперь пришло время и мне слово молвить:
- А, может быть, у нас разные отношения с Богом, Антон Иванович? Ведь вот я, сидя на ваших уроках, думаю не о тех поэтах и литераторах, о которых вы рассказываете свои драматические истории. Тьфу на них, на эти глупые истории! Я думаю, быть может, об изнасиловании этого потрясающего мира, который отдан мне Отцом – для утоления моей жажды. А вы, по неразумению своему, по глупости, в это самое время вызываете меня к доске, отрываете от моего мира, от высочайшего полета. И я, конечно, не знаю урок, потому что ваше глупое знание и то высочайшее, в котором я пребываю, никак не пересекаются. И я получаю двойку по вашей, человечеством назначенной, глупости! И моя мать, распростершись на земном шаре, рыдает над двойками в моем дневнике, а потом, увидев еще и двойку за поведение, хватает меня за волосы и, в назидание, бьет меня головой о кору земного шара. И этот самый шар, который вручил мне Отец для удовлетворения моей жажды, содрогается от глухих ударов моей головы, и где-то происходят землетрясения. И ученые бегут с приборами и ничего понять не могут, а спасательные отряды бегут с лопатами и, конечно же, опаздывают, потому что мое человечество, отданное мне Отцом, любит траур и на кладбищах торжественные митинги.
Я замолчал. Вдруг отпустил пальто Антона Ивановича, и он тут же отпрянул от меня, но оступился и упал – прямо в лужу. Но не встал: остался сидеть.
- Что же вы в луже сидите? Вставайте, ведь промокли уже…
Антон Иванович продолжал сидеть, испуганно на меня смотрел...

…Закончив рассказ, я умолкаю. Громко тикают настенные часы. В чашке у Ольги Николаевны – недопитый кофе. Мы молчим.
- И меня? – тихо и задумчиво спрашивает Ольга Николаевна.
- И тебя.
Ольга Николаевна долго молчит, а потом поднимает на меня большие глаза:
- Как хорошо… – И добавляет: – Но это же несправедливо, Борис. Я думала, Бога нет…
- А ты Бог, Ермолаев? – Ольга Николаевна уже стоит у окна, ко мне спиной.
Она долго мучительно думает, кусает свои губы, которые давала мне целовать. Не дождавшись ответа, поворачивается ко мне:
- А как же человечество? А пытки и подземелья? А война первая и вторая?..
Я молчу.
- И еще много других страданий?..
Я отвечаю, но не сразу:
- Земная кора состоит из городов и кладбищ…
Ольга Николаевна опять поворачивается к окну и смотрит в неведомую даль… Вдруг говорит, сурово и жестко:
- Если есть Бог, есть и тот, кому Бог отдал человечество во спасение!
Я молчу. О чем-то задумавшись, тихо декламирую:

Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Буду резать, буду бить –
Все равно тебе водить…

И, пока я декламирую «считалку», Ольга Николаевна в смятении и с ужасом на меня смотрит, и потихоньку отодвигается. А потом опускает глаза и видит на столе кухонный нож. Я знаю, что она сейчас сделает, и с грустью смотрю на нее детскими глазами. Вот она схватила нож, и вдруг бросается на меня с безумным и яростным криком. И вдруг замирает и падает на пол, в обмороке.
Скоро Ольга Николаевна приходит в себя. Я подвигаю стул, помогаю ей сесть. Она испуганно смотрит на кухонный нож на столе и на распоротую лезвием рубашку на моей груди.
- Что со мной? – спрашивает она меня.
- Да.
Она смотрит на меня и понимает, что в моем ответе что-то не так, и спрашивает еще:
- Ты говорил, что ты… что тебе?..
- Да.
- Ты говорил: день… отец… человечество?..
- Да, – я надеваю фартук, зажигаю конфорку и бросаю кусок масла в сковородку.
Ольга Николаевна смотрит на кухонный нож в моих руках, на рубашку и спрашивает еще:
- Разве я?.. Ты еще?.. Разве я тебя – нет?
Я разбиваю яйца о край чашки, выливаю содержимое в сковороду, содержимое шипит на раскаленном металле, а я поворачиваюсь к Ольге Николаевне, долго смотрю на нее:
- Нет.
Я поворачиваюсь к плите, убавляю огонь. А потом молча стою перед Ольгой Николаевной в синем, в белый горошек, фартуке. Через некоторое время яичница готова, и я накладываю на тарелки. Мы едим молча и слушаем городские звуки, доносящиеся с улицы. За окном холодный, пронизывающий ветер, падают листья и идет дождь. И кто-то за окном ходит под зонтиками. И кто-то за окном заблуждается о спасении…

Проходит неделя, другая. Мы опять вместе. Ольга наливает чай:
- Тебе с лимоном?
- Да.
И вот уже полночь, и Ольга Николаевна выходит из ванны и все еще о чем-то думает. Она останавливается неподалеку и долго на меня смотрит.
- Не бойся, – говорю я ей. – Иди ко мне.
Она подходит и осторожно меня обнимает, но руки ее дрожат, потому что она не понимает.
- Ты бессмертен, Ермолаев? – вдруг спрашивает она меня и пытливо заглядывает мне в глаза.
Я молчу. И вдруг она испугалась:
- А как же я, Борис? Что будет со мной?
- Тебе нечего бояться, – отвечаю я, лаская ей кудри. – Я ввел в тебя мерзлоту.
Ольга молчит, о чем-то задумалась.
- Значит, я – как ты? Бесконечно! – вдруг с радостью восклицает она и, задыхаясь от чувства, бросается ко мне, обнимает за шею и осыпает мое лицо быстрыми горячими поцелуями.
Ольга Николаевна счастлива. Она смеется и восторженно кружится по комнате. И вслух мечтает о том, как мы вместе насилуем человечество.
…Вот человечество узрело вершину, к которой стремится все живое. И начинает мучительное восхождение. Но мы накладываем камни на плечи человечеству, все тяжелее и все больше, но человечество продолжает свое многотрудное восхождение. И тогда мы возлагаем на плечи человечеству последний камушек, крохотный. И человечество, не выдержав тяжести последнего камушка, скатывается вниз, в пропасть. И потом все повторяется сначала.
…Или вот еще: человечество решило жить мирно и закляло войны, и устроило праздник на траве, возле реки. И познало радость и веселые пляски. Но мы подули на одуванчик и бросили в толпу горошину, и человечество приходит в неистовство и начинается очередное избиение… А мы, сделав свое дело, ускользаем вдаль, в вечную мерзлоту. И живем долго и счастливо, и веселимся в ледяных замках, на вершинах бесконечности. И иногда, соскучившись, спускаемся вниз, чтобы опять насиловать человечество.
Проходят века. Тысячелетия!
А потом Ольга Николаевна вдруг представила, что с вершины явилась однажды Прекрасная Девушка, посланная Богом. И ей суждено спасти человечество. И будто бы я влюбился в эту Девушку и не знаю, что делать дальше: любить ли обеих, или отдать свое сердце одной? Любовь к Девушке с вершины сильнее, и я укрылся с ней на горных пастбищах, в хижине, и там ввел ей мерзлоту. И Ольга Николаевна, узнав о моем предательстве, призвала на помощь все силы ледяного царства и кинулась в погоню, чтобы покарать изменника. Наконец, она настигла меня и уже занесла над моей головою меч. Но я взмолился и раскаялся, целуя ей ноги. И вдруг Ольга Николаевна преобразилась: она превратилась в ту самую Девушку, которой суждено спасти человечество. Она опускает меч, улыбается и протягивает ко мне руки – глаза ее сияют от счастья:
- Давай, не будем злодеями?
- Давай!
Мы бежим по зеленому лугу, взявшись за руки, и смеемся. И наш смех звонким эхом наполняет пространство.
- Какая она смешная, – думаю я. – Как я люблю ее за это!
- Идем! – говорит Ольга, протягивая ко мне руки. – Идем, чтобы быть вместе! Пусть это будет сейчас, немедленно, и всегда!
- Нет, – отвечаю, – сегодня нет. Мне надо делать уроки – у нас завтра контрольная по алгебре.
Ольга обижена, словно ребенок; уходит в свою комнату и плачет…
А ночью я просыпаюсь, разбуженный солнечным смехом Ольги Николаевны. Я всегда просыпаюсь, когда мне снится что-нибудь удивительное и прекрасное. Или, наоборот, омерзительное и страшное…

Сегодня вечером Ольга была необычно тихая и печальная.
- Что с тобой?
Она промолчала.
- Как странно жить в этом мире, – вдруг сказала она.
Потом мы смотрели телевизор. Передавали вечерние новости. Прошло сообщение о молодом человеке, покончившем жизнь самоубийством – он выбросился из окна. На экране мелькнула его фотография.
- Какой молоденький, – задумчиво сказала вдруг Ольга.
Она вышла на кухню, а я открыл учебник химии и стал рассматривать таблицу Менделеева.
Ольга вернулась, долго молчала, потом сказала:
- Наверное, он покончил с собой из-за несчастной любви…
- Нет. Он хотел спасти человечество.
- Ты знал его?
- Да, это Макеев.
Ольга странными глазами долго на меня смотрела, о чем-то раздумывая.
- И что же, он спас… человечество?
- Нет, – я встал, захлопнул учебник, выключил телевизор. – Пойдемте спать, Ольга Николаевна: завтра тяжелый день.

Поздним вечером я иду по сумеречным улицам. Уличные фонари освещают мне путь. Мои тени удлиняются и укорачиваются, вдруг обгоняют меня и вдруг отстают. Редкие прохожие идут навстречу.
Вот, наконец, этот двор, вот эта лестница. Я толкаю дверь, ступаю в темноту. Хрустят битые стекла, вдруг кусок штукатурки свалился в пролет и стукнул внизу. А вот, наконец, и тот самый этаж. Окно с остриями стекол, торчащими из рамы. Некоторое время стою, прислушиваясь к тишине.
Смотрю в окна напротив. Вот это окно. А вот и Лиза! Она сидит за столом, о чем-то думает. О чем ты думаешь, Лиза? Знаешь ли ты обо мне, который смотрит на тебя из темноты?
Лиза встает, накидывает на плечи кофточку, опять садится и закуривает, смотрит в черноту за окном, на меня во мраке. Скоро придет он. Я поднимаюсь еще на этаж. Останавливаюсь, жду. Долго жду.
Вот, наконец, и он. Стукнула дверь внизу. Звук шагов на лестнице. Хруст стекла, шорох бумаги. Тяжелые вздохи, рвущиеся рыдания. Вот он остановился там, где только что был я. Смотрит в окно, на Лизу. Слышу стоны и бормотание:
- Лиза! Лиза!
Медленно и тихо спускаюсь на этаж – смотрю ему в спину.
- Кто здесь?! – Он резко оборачивается, всматривается в меня мертвыми глазами. В ужасе восклицает: – Это ты?!
Протягиваю в его сторону руку:
- Потрогай меня. Узнай мою пушистость…
Макеев молчит, смотрит на меня мертвыми главами. Качнувшись, касается моей руки.
- Да! Я всегда чувствовал, что ты где-то рядом. Ты обманул меня, Ермолаев… – тихо говорит он.
Макеев смотрит в окно: Лиза по-прежнему сидит за столом, закрыв лицо руками.
- Я погубил человечество! – захлебывается в рыданиях Макеев.
- Нет, еще нет.
- Что же мне делать? – Макеев не дождался ответа. Его мертвые глаза с тоской устремлены на меня: – Мы больше не увидимся?
Я молчу. Стеная и плача, Макеев начал спускаться по лестнице, но остановился и оглянулся:
- Я люблю тебя, Ермолаев!
- Пустота лучше любви или ненависти, но Пустота пренебрегается человеками…
- Лиза! Лиза! – рыдает Макеев.
Я смотрю в окно напротив: Лиза вдруг встала, подошла к окну, пристально вглядывается во тьму, что-то увидела, или почувствовала. Вдруг метнулась к двери, пропала из виду. Через несколько минут скрипнула дверь внизу. И сразу стихли рыдания и стоны пришедшего. Опять хруст стекла, неровный, с остановками, стук каблучков на лестнице. Все ближе и ближе. Вот остановилась. Долгое молчание. Тихий женский голос зовет:
- Андрей! Это ты, Андрей?
- Ты пришла, Лиза! – взрывается стоном голос Макеева. – Подойди ко мне!
- Я боюсь, Андрей: ты мертвый!
- Не бойся: я не сделаю тебе ничего дурного…
Вот опять стук каблучков – еще несколько ступенек.
- Почему ты плачешь?
- Я погубил человечество, Лиза!

Ольга сидела за столом и что-то писала. При моем появлении она прикрыла страницу руками. Что-то было не так. Я подошел и протянул руку к исписанному листку:
- Дай.
- Нет, – Ольга быстро скомкала листок и прижала его к груди.
- Дай!
- Нет! – сказала Ольга и вдруг заплакала. – Почему ты говоришь мне «ты», Ермолаев? Ведь я старше тебя! И все-таки твоя учительница!..
Я с силой, но аккуратно вынул листок из ее рук, расправил и прочитал:

«СВЯТОЕ ПИСЬМО»

«Двенадцатилетний мальчик увидел Бога в белой ризе на берегу реки. И Господь сказал ему: «Передай это письмо из рук в руки. Оно должно облететь весь свет. За это вы получите большое счастье».
Не забывайте Бога, молитесь Святому Духу.
Одна семья получила такое письмо, переписала и получила большое счастье и радость. А другая семья порвала и получила неизлечимую болезнь.
Молитесь Богу, не обижайте нищих. За это Бог даст вам счастье. Скоро будет суд всему миру. Земля покроется кровью. Не забывайте и Святую Троицу.
Счастье мне придет, и я дала совет.
Передайте таких 9 писем в разные стороны. Если вы не выполните и передержите письмо 3 недели, то получите большое горе и болезнь! Это проверено.
Слава Отцу и Святому Духу.
Аминь! Аминь! Аминь!»

- Что это? – Я сел рядом с Ольгой и обмакнул платком слезы на ее лице.
- Нашла… В почтовом ящике…
- Сегодня получила?
- Давно…
- И сколько ты уже написала?
- Это первое…
- А почему ты не хотела мне показать?
- Я думала, ты… Ты…
- Ты думала: я плохой?
- Да! – Ольга опять зарыдала и вдруг прижалась ко мне.
- Глупенькая, – я нежно провел рукой по ее волосам.
Ольга посмотрела на меня заплаканными глазами и улыбнулась:
- Прости, я больше не буду!
Я поцеловал ее влажные глаза:
- Отчего же? Ты перепиши, как здесь сказано. А потом я перепишу…
- И мы будем счастливы? – улыбнулась Ольга, утирая слезы.
- Опять глупенькая! Разве мы несчастливы?
Ольга вдруг рассмеялась, оплела мою шею руками и, озоруя, стала покрывать мое лицо поцелуями:
- Ты… придешь сегодня ко мне? Мы будем вместе?
- Ты будешь хорошая?
- Нет. Я буду плохая! Без меры!
- Боже, как страшно!
- Да! Да! Бойся меня! Бойся! Как никто! Никогда! – она обожгла мои губы горячим поцелуем. И чуть отстранилась: смотрела на меня дикими, кошачьими глазами. И вдруг сникла: опять о чем-то задумалась…

В комнате было темно, и я продвигался на ощупь.
- Кто здесь?
Это был голос Элеоноры.
- Это ты? – Элеонора включила лампу.
Свет ночника раздражал глаза. Я сел в кресло.
- У тебя свечи есть?
- Да. Сейчас… – Элеонора накинула халат и вышла из комнаты. Вернулась, установила свечу в подсвечник. Пламя беспокойно заметалось, задрожало. Потом опять вздрогнуло, когда Элеонора отошла, чтобы выключить лампу, и вздрогнуло, когда она вернулась обратно и села в кресло, неподалеку. Скоро пламя свечи перестало дрожать, установилось неподвижным столбиком. Я невольно вздохнул: столбик мелко затрепетал.
- Устал?
- Нет. Не очень…
- Что Ольга?
Я не ответил. Тихонько подул в сторону свечи. Столбик пламени опять затрепетал.
- Тебе постелить? Спать будешь?
- Нет, я здесь посижу… Ты ложись.
Элеонора прошла к кровати, скинула халат, укрылась одеялом. Облокотившись на подушку и подперев голову рукой, смотрела на меня.
- Я не могу спать, когда ты рядом.
- Я скоро уйду…
Столбик пламени перестал трепетать, опять стал неподвижным. Я не заметил, как задремал…

Отец перед смертью сказал:
- Сын мой! Было время мне родиться, а теперь пришло время умирать. Узнай же историю моей жизни, какою пустою она была.
Было время, и я разбрасывал камни, и было время – собирал. И одни храмы я разрушал, а другие строил. И ходил в военкомат, чтобы убивать, а потом врачевал раны. И были дни, когда я плясал и смеялся. А в дни, когда я плакал, мне говорили: «Сладок сон трудящегося!» И что из того? Вот приходил я после работы домой, чтобы спать и видеть сны. И однажды проснулся, и оглянулся на дела мои, и возненавидел пустоту в своих руках и пустоту в своем сердце, а также напрасный труд мой, которым гордился под солнцем, потому что должен оставить его глупцам, которые придут после меня. И что из того, если вместо глупых придут невиданные мудрецы: смогут ли они погасить солнце? И что из того, если солнце они погасят? Разве не знаем, что все мудрецы и глупцы текут в море, но море не переполняется?
И тогда нашел я женщину, которая была прекрасна. И эта женщина – твоя мать. Но узнал я после брачного пира, что и женщина – пустота. И в этом мире не на что опереться, потому что все – пустота пустот!
И, уснув и опять проснувшись, возжелал я исследовать дела Пустоты на земле, под Солнцем. И узнал:
Больно для глаз видеть солнце и звезды, и облака и ветер, ибо все это – занавес на Пустоте.
И больно для слуха слушать пение птиц, а также песни глупых и мудрых, ибо и это – занавес на Пустоте.
И больно рукам обнимать жену, потому что руки обнимающие и жена – тоже занавес на Пустоте.
И левое и правое, и злое и доброе, и женское и мужское, и еще множество множеств, а также суета сует и томление духа – все это гримасы пустот на занавесе Совершенной Пустоты.
И вот что узнал я в конце жизни: не Пустота причиняет боль и страдание, но занавес на Пустоте.
Чего еще искала душа моя, и я не нашел? Только то и нашел я, что Совершенная Пустота сотворила человека, а человек разделился во многие пустоты. И еще узнал: лучше горсть с пустотой, нежели пригоршни с томлением. И сказал: «Буду совершенно пустым». Но Совершенная Пустота далека от меня, потому что минуты моей жизни сочтены и не успел я собрать под солнцем лучшую горсть. Ибо большую часть жизни ел я и спал впотьмах, в большом раздражении и досаде.
Итак, сын мой, узнай: выкидыш счастливее меня. Потому что не испытал, не возликовал и не огорчился, и не сказал «Ага!» или «Ого!». Я же напрасно пришел, потому что приблизился к порогу Совершенной Пустоты, но дальше идти не смог. И потому душа моя оказалась ненужной Совершенной Пустоте.
- Пустота пустот! Все пустота! – сказал мой отец и, к чему-то прислушавшись в тишине, сомкнул веки и отошел.

Глухая снежная ночь. Заброшенная деревня. Обрушившаяся дощатая будка. Лаз заметен снегом. Я нагнулся, разгреб снег в стороны и посветил фонариком вовнутрь – там, на земле, лежало припорошенное снегом тело человека. Я смел с его одежды снег, потряс за плечо. Старик не шевелился. Я достал флягу, разжал ему зубы и влил в рот немного жидкости. Потом сел рядом и ждал…
Веки старика чуть вздрогнули:
- Наташа?
Спустя некоторое время старик перевел глаза, долго смотрел в мою сторону.
- Дай! – старик протянул руку, взял фонарик, направил дрожащий луч мне в лицо. – Ишь, ты… какой. А в темноте видишься другим.
Я не ответил.
- Я тебя знаю, – тихо сказал он.
Я промолчал.
- Я к тебе хочу, – прошептал старик.
Я осторожно вложил флягу в руку старику, встал.
- Слышь? – старик чуть приподнялся, из последних сил упираясь локтями в мерзлую землю. – А Муромская дорога где?!
Я не ответил. Ушел в ночь, в темноту…

И вот, наконец, я дома. Мама укладывает меня спать. Она укрывает меня одеялом и садится рядом.
- Ну, рассказывай, – улыбается мама, – что ты делал сегодня?
- Сегодня я любил Ольгу Николаевну.
Мама смеется.
- Зачем же ты опять любил ее? Ольга Николаевна взрослая женщина!
Я лежу, отвернувшись лицом к стене, и задумчиво пощипываю отставший от стены кусочек обоев.
- Она хорошая.
- Вот удивил! – опять смеется мама. – Ты погоди: ты пока люби Ольгу Николаевну. Придет время – найдешь себе сверстницу.
- Не хочу.
- Чего вдруг? Станут и они царевнами…
- Как в сказке?
- Как в жизни, сынок. Наплачешься…
- Расскажи мне сказку, – я продолжаю пощипывать кусочек обоев.
- Тебе какую: про Василису с Кощеем, или про колобок?
- Про курочку Рябу.
- А, ну, тогда слушай. Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба. И снесла эта курочка яичко не простое, а золотое…
- А ты меня тоже снесла?
Мама смеется:
- Снесла, конечно!
- А я какое яичко: простое или золотое?
- Для меня – золотое.
- А я яичко или то, что в яичке?
- А и то и другое, наверное…
- А что в яичке-то, мам?
- А кто ж тебя знает… Царевич непослушный! Придет время, забудешь меня… Придешь на могилку-то к маме?
- А если в яичке «то, не знаю что»?
- Спи! Завтра проснешься и узнаешь…

Итак, я родился в России.
За окном идет дождь.
Когда-нибудь я сожгу эти записи, сидя в задумчивости перед камином. Будет глубокая ночь, и на улице будет черно и беззвездно, и ветер будет рвать листья с деревьев и шуршать ими, шуршать. Когда же сгорит в камине последняя страница, я выйду на крыльцо и буду слушать ветер. А потом возьму шляпу, возьму трость и тихо уйду в ночь.
Утром в мой дом придут люди и не найдут меня. Они пойдут в лес и опять не найдут меня. И тогда они позовут человека с собакой, и собака поведет их в ту сторону, в которую ушел я, но потом вдруг испугается, и будет скулить и дрожать. И люди обнажат головы, и долго будут смотреть в ту сторону, в которой меня уже нет…

«Болезнь»

- Все было не так, Митя! Не так! – Антон Иванович вскочил и с яростью швырнул тетрадь на одеяло. – Я расскажу, как было на самом деле!
- Стояла глубокая осень. Да! Я вышел на вечернюю прогулку. И в тот вечер, да – я встретил Ермолаева. Мы разговорились. То есть, разговорился я!.. О многом. А он молчал!..
- Впрочем, я о другом… С другого началось! Там другая последовательность! С того дня… Я стал наблюдать за Ольгой Николаевной, как только прочитал дневник. Я был потрясен, шокирован. Как она могла, как она посмела… такое!
И однажды я не выдержал, подошел к ней:
- Ольга Николаевна, как вы могли!.. – сказал я ей.
Она вздрогнула и посмотрела на меня. И я долго смотрел ей в глаза, а потом отошел.
- Вам не стыдно? – спросил я ее на следующий день. И опять отошел.
А на другой день Ольга Николаевна сама подошла ко мне.
- Вы о чем? – спросила она меня.
Я же, строго посмотрев на нее, ничего не ответил.
- Будто вы сами не понимаете? – сказал я ей в конце рабочего дня и усмехнулся, и опять отошел.
- Не понимаю… – опять подошла ко мне Ольга Николаевна. Но это было в субботу. А следующий день был выходной…
А в понедельник я не выдержал и опять подошел к ней.
- Не понимаете?! Я считал вас вполне благонадежным человеком. Молодая, способная учительница, посвятившая свою жизнь подрастающим поколениям. И вдруг… такое!
- Что? – она чуть отодвинулась и оглянулась вокруг.
Я же укоризненно покачал головой:
- Вы не боитесь, что ваши отношения, эта история станет достоянием общественности, что о ней узнают многие?
- Какая история? О чем вы, Антон Иванович?
- Ай-я-яй! – я покачал головой. – Как не стыдно! – я повернулся и пошел. – Ай-я-яй!

Я и за Ермолаевым наблюдал. Очень! И однажды я с трудом дождался, когда кончится последний урок, и попросил его задержаться, на несколько минут…
И, когда мы остались одни, я сказал Ермолаеву:
- Ваши инструменты, ваши орудия пребывают не в сфере земной, не в сфере видимости, так сказать?
- Или вы не чувствуете, как ваше сердце сворачивается в черный кокон, отвернувшись от светлого мира?
Ермолаев задумчиво на меня посмотрел.
- Вы говорите: хочу и могу потрогать тьму беспросветную, гибель бесповоротную…
«Впрочем, что я? Это же я говорю!..» – я вдруг опомнился.
Я повернулся к Ермолаеву:
- Вы пытаетесь разрушить этот предел, перейти порог, вывернуться из человеческой плоти?
Ермолаев смотрел куда-то мимо меня, остановившимся взглядом.
- Как так может быть? Объясните, Борис! То есть, я хочу сказать: посмотрите на меня – я хочу в глазах ваших прочитать ответ! – Я подошел совсем близко и заглянул Ермолаеву в глаза. – Скажите, Борис, вы христианин? Что же вы молчите? Моргните хотя бы в ответ… для приличия!
Может быть, вы буддист или другой кто-нибудь? Нет, правда, мне хочется услышать ответ: чем вам не нравится наше православие?
Я сел и долго молчал, задумавшись…
- У вас странный взгляд… – тихо сказал я. И вздохнул. – Скажите, ваши одноклассники как-нибудь вас выделяют? Не замечают в вас ничего особенного?
Ермолаев молча смотрел на меня.
- Вы в футбол играете? – не дождавшись ответа, я опять надолго задумался. О чем? Что-то очень важное я хотел узнать…
- Скажите, Борис, вы… Бог?
Ермолаев что-то увидел в окне. Я тоже туда посмотрел.
- Или человек? – я опять смотрел на Ермолаева.
- А что такое человек? – я вдруг задумался.
- Ну, человек, это… – и вдруг я замолчал.
Я посмотрел на Ермолаева.
- То есть, я могу, конечно, ответить на этот вопрос с точки зрения биологических особенностей, социальных функций. Какие-то эволюционные моменты раскрыть…
Ермолаев смотрел на меня, ждал.
- Но… Я не знаю, что такое человек. – Я растерялся. – То есть, я знал это… Совсем недавно! Пока не задал свой вопрос…
«В таком случае, как я узнаю, что есть Бог?» – Я посмотрел на Ермолаева и опять о чем-то задумался.
- Да, я понимаю. Я был неправ. Но… – я поднял глаза на Ермолаева. – Должно же быть какое-то объяснение…
- Вы понимаете, человечество ожидает прихода… некоего… Как бы вам это сказать… Существа… Божественного… Спасителя!
Ермолаев молчал.
- Ну, что же это такое, Борис? Разве вы сами не знаете, кого ждет человечество?! – вдруг спросил я его, с раздражением.
«Зачем ждет?» – Я вдруг остановился и опять задумался. И посмотрел на Ермолаева, но не дождался ответа. И стал отвечать сам:
- Ну, если очень постараться, то ответы на вопрос об ожидаемом можно найти в различных источниках. В принципе, я даже знаю некоторые из них. Но я не считаю достаточным это знание. Да и путаюсь я во всем этом…
В классе опять наступила тишина.
- Вы, Борис, почему-то… уклоняетесь от ответов! – вдруг упрекнул я его.
Я замолчал и отошел к окну. Накрапывал мелкий дождь.
«Скажите, Антон Иванович, вы… Бог? – спросил я самого себя, продолжая вглядываться в тонкую пелену дождя. И тут же повернулся к Ермолаеву и посмотрел на него удивленными, широко распахнутыми глазами. – Я – Бог? Какой интересный вопрос! Какой-то в нем смысл… или принцип… Нет, с одной стороны, я не могу взять на себя смелость утверждать это. Да и просто не могу утверждать! С другой стороны, если я не отвечу на этот вопрос положительно, я что-то важное, чрезвычайное упущу в себе… Предам это важное! Очевидно, сам вопрос сформулирован… не совсем верно!»
- Ах, Боже ж ты мой! – вдруг воскликнул я. – Я все понял! Прошу прощения! Это я же и сформулировал… неверный вопрос!
- Да… – я опять задумался. – А как иначе его можно сформулировать?
- Это необходимо? – спросил я самого себя.
- Да, – ответил я самому себе.
- Почему? – спросил я самого себя.
- Я оказался перед некоей загадкой… Назову ее так! И, как никто другой, нуждаюсь в ее разгадке…
- Если я получу отрицательный ответ, что я буду делать? – вдруг спросил я самого себя.
- Возможны многие варианты, – задумчиво ответил я. – Во-первых, это будет значить, что…
- А во-вторых? – спросил я самого себя.
- В общем… этого достаточно! – отказался я отвечать. Хотя мне казалось, что есть еще в-третьих и в-четвертых…
Мы помолчали.
- Если я получу положительный ответ, что я буду делать? – вдруг опять спросил я себя. Тихо, задумчиво…
- Да? – я поднял голову, с интересом посмотрел на Ермолаева и опять задумался. – Здесь тоже возможны многие варианты… – сказал я и замолчал.
- Вот видите, – сказал я, ни к кому не обращаясь, – задаешь вопрос, и кажется, получаешь ответ на него – и тут же следует опровержение!
- Что же я опроверг? – спросил я самого себя.
- Что? – я вздрогнул.
Ермолаев молчал. А я смотрел на него и ждал.
- Вы неплохо защищены: вы ничего не утверждаете и ничего не отрицаете… – сказал я ему.
- Надо что-то утверждать или отрицать? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
И неожиданно меня бросило к Ермолаеву:
- В той ситуации, которая создается благодаря вам… вокруг вас… надо! – я долго смотрел ему в глаза. Потом повернулся и отошел к окну. И долго стоял, молчал.
- Если я получу положительный ответ… – тихо повторил я. И опять стоял и молчал.
- А, действительно, что я буду делать? – задумчиво спросил я. – Вы что будете делать? – вдруг обратился я к тому, кто стоял перед моим внутренним взором.
- Я? А при чем тут я? – стоящий перед моим взором запротестовал. – Я ничего делать не буду! Вас же спрашивают!.. – стоящий перед моим взором тут же пропал.
И я опять долго молчал.
- Мне кажется, мы уже кое-что делаем… – вдруг тихо сказал я. – Будем прощаться? – я посмотрел на Ермолаева.
Мы вышли с ним из кабинета, прошли по коридорам и лестницам, вышли из школы и разошлись в разные стороны…

А потом была долгая ночь. Я думал и терзался, и переворачивал подушку, потому что она была горяча. А потом заснул…
А утром… все изменилось! Едва проснувшись, я опять думал о Ермолаеве, но мне было легко и радостно. Неожиданно!
«Теперь мир изменится! – думал я. – Потому что Ермолаев… пришел!»
- Не обманешь! – весело погрозил я в окно какому-то прохожему, пересекающему двор. – Теперь-то я знаю…
А прохожий меня не заметил и я засмеялся…
И я продолжал смеяться и думал о разном. И при этом было воздушно, и меня куда-то поворачивало и разворачивало, и я пел среди разворотов и поворотов, и куда-то скользил, и падал, и возносился. А потом вдруг застыл, потому что увидел бесконечное заснеженное поле… И на этом поле восставали, сотворенные из снега и льда, дела человеческие. И этими делами были египетские пирамиды и вавилонская башня, Колизей и китайские пагоды, и соборы православные и католические, и мечети, и дворцы и средневековые замки. И икона Богоматери, и другие ледяные реликвии. И были сделаны изо льда арбалеты, и пушки, и ядра к ним… А красное революционное знамя было белым, потому что сделано было из снега. И, оглядываясь вокруг, я обнаруживал много мелкого снежного многообразия: здесь были компьютеры и автомат Калашникова, и дипломы, и тьма калькуляторов… И здесь же, у ног моих, с ледяной бровкой по краю, учеными были сделаны расчетные формулы, для полета в другие галактики. И рядом с формулой я увидел снегурку… А этих снегурок много было вокруг! А поле было бесконечно, и многое из того, что скрывало будущее, еще не было вылеплено…
И вдруг… деяния человечества стали подтаивать! И потекли ручьи, и скоро все превратилось в потоки воды, и не было ничего уже, кроме сплошных потоков прозрачной воды…
Весна! Долгожданная! Межгалактическая!
И вот мы идем, взявшись за руки, к горизонту. И над нами, высоко в небе, летают птицы…
Солнечно!..
А мы все равно идем к горизонту, длинной, бесконечной шеренгой. Потому что мы – созидатели! Устраняем увечья, причиненные Земле… И на следующий день – всепланетный субботник. А потом – воскресник! И в одном месте мы совершаем посевные работы, а в другом – собираем урожай. И у меня в руках лопата, потому что наша группа сажает деревья. И к нам подбегает женщина и, запыхавшаяся, радостно сообщает:
- Вы слышали? Спаситель пришел!
- Зачем? – с улыбкой оглядываюсь я вокруг. – Передайте Спасителю, что все в порядке!
- Хорошо! – отвечает женщина и убегает.
- А ведь это, наверное, Ермолаев… – думаю я, с улыбкой глядя ей вслед.
И опять солнечно!..
А потом мимо меня пролетает девушка в серебристом шлеме. И я надеваю другой серебристый шлем и догоняю ее, и, взявшись за руки, мы взлетаем высоко над парками, над городом и порхаем в воздушных просторах, и кувыркаемся, и еще по-разному дурачимся и смеемся. И я жмурюсь от обилия солнечного света. А потом стремительно, но осторожно, чтобы не задеть других кувыркающихся, мы планируем к Эрмитажу и влетаем в одно из распахнутых окон музея. И особенно нам нравится летать в Гербовом и в Тронном зале. Но мы так же беспечно летаем и в других залах, среди живописи и скульптур. И, когда мы пролетаем через зал Египетский, я оглядываюсь на мумию жреца Па-ди-иста, и мумия приветливо машет нам рукой. И ребятишки в серебристых шлемах, слетевшиеся к мумии, с веселым визгом разлетаются от нее, и опять подкрадываются к ней, с разных сторон, как к тем фонтанам-шутихам, что расположены в петергофском парке.
Солнечно!..
А потом мы летим в Лувр и в другие музеи мира. И, через некоторое время, мы съедаем по пирожку и пьем освежающий напиток на развалинах какой-то пирамиды. Кажется, в Америке… И вдруг я озадачиваюсь мыслью: «Зачем же пришел к нам Спаситель? И не ожидал ли он встретить скорбь и страдания в нашем радостном, солнечном мире?» И скоро мы с девушкой уже вновь взмываем ввысь и летим над горами, лесами, морями и океанами. И вот мы уже над африканской саванной, и сверху стада антилоп и слоны видятся крохотными точками. И здесь же, над ними, в серебристых шлемах кружатся пастухи и охотники с копьями из разных племен. И отовсюду, со всех концов континента, доносится удивительный бой африканских барабанов.
Солнечно!..
А в небе над Индией и Китаем особенно не протолкнуться. Здесь тоже серебристые шлемы и масса народов в воздухе…
Солнечно!..
Но и над океанами переполнены небеса! И есть дерзкие юноши и девушки, которые любят риск и отвагу. Молодость! Вот они взмывают в самую высь, снимают серебристые шлемы и оттуда стремительно пикируют вниз. И, в нескольких метрах от бушующих океанских волн, успевают надеть серебристые шлемы и взмывают обратно, в небо. И есть рекорды, которые уже невозможно побить.
Солнечно!..
И я поворачиваю в сторону Антарктиды, и пролетаю над сверкающими ледяными полями, утесами. Дух захватывает от этой ледяной красоты! А потом взмываю высоко над Антарктидой и взлетаю все выше и выше, и здесь, в вышине, мне открываются новые объемы и нюансы. И скоро эти объемы и нюансы открываются всему человечеству. И люди смеются и радостно совокупляются на высшей стадии. И, кажется, другой высшей стадии быть уже и не может! Но от этого совокупления нарождается еще более радостное человечество. Восторженное! Дерзновенное! И человечество совершает еще один технологический прорыв и, в золотистых шлемах, отрывается от Земли, и вспархивает к Солнцу, к планетам, к звездам!
И вот уже все галактики, вся вселенная, вся бесконечность заполнена людьми, кувыркающимися в золотистых шлемах. И есть рекорды, которые уже невозможно побить…
Но есть Спаситель, который зачем-то пришел на Землю. И он говорит:
- Блаженны духом те, кто не имеет серебристых и золотистых. Ибо их есть Царствие Небесное…
И я приземляюсь неподалеку и смотрю на него. И Спаситель смотрит на меня и молчит. А потом рассказывает притчу о блудном сыне. О том, как сын позабыл об Отце, увлекшись серебристыми и золотистыми. А также о том, как сын облетел весь мир, от альфы до омеги, и в этом мире расточил имущество и таланты свои, живя распутно, совокупляясь на высших стадиях. И загрустил, ибо познал он конечность и тленность всех рекордов, которые возможны во Вселенной. И, затосковав, стал искать Отца своего, который создал этот мир и его самого в этом мире. Но зрение его застили серебристые и золотистые, и, ослепший, пришел он к роднику и омыл глаза чистой водой. И прозрел, и пришел, и увидел Отца, и припал к ногам его. И Отец пал ему на шею и целовал, и сказал рабам своим:
- Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и сандалии на ноги. И заколите теленка, и приготовьте другие яства: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и пропал, а теперь ожил и нашелся.
И начали веселиться. Но другие дети Отца своего, которые никогда не удалялись из отчего дома, возроптали:
- Зачем столько щедрот и милости тому из нас, кто отошел и блудил, прельщенный серебристыми и золотистыми? Разве не мы возделывали сад? И разве не мы охраняли пастбища и укрепляли дом? Сколько лет служили мы тебе, Отец, и никогда не преступали приказания твои. Но ты не дал нам и козленка, чтобы поиграть с друзьями.
На что Отец отвечал детям своим:
- Да, блудный сын мой прельщен был серебристыми и золотистыми, а также алмазными и платиновыми, а также высшими стадиями развития, и еще множеством множеств. Но, одолев искушение, он вернулся в отчий дом свой. Ему – океан любви. Вы же остались неискушенными. Ничто не соблазнило вас, не увело из отчего дома, не испытало прелестями, и не вернуло в дом отчий, не одолев соблазнами. Поэтому, перестав быть заблудшим, он первый среди вас…
И дети Отца своего, услышав такие речи, задумались и приуныли. А потом, не дождавшись окончания пира, встали и разошлись во все стороны, желая быть соблазненными серебристыми и золотистыми. И, совокупляясь на высших стадиях, не спешили вернуться в дом отчий, но всех пропускали вперед. Но и друг другу уступали обратную дорогу, ибо знали от Отца своего, что тот, кто войдет последним, окажется первым среди всех…

А следующее утро тоже было воздушным и радостным. Я шел на работу и жаждал встречи. И скоро она произошла: в школьном коридоре навстречу мне шел Ермолаев, среди других учеников. Я не мог сдержать улыбку и сказал ему:
- Доброе утро, Борис!
И Ермолаев мне молча кивнул и прошел мимо.
И вдруг что-то изменилось: я остановился, потом оглянулся и задумчиво посмотрел вслед Ермолаеву. Повернулся и пошел. В конце коридора я еще раз оглянулся, но Ермолаева уже не было.
И на уроках я был задумчивый. Сомнение вдруг сжало мое сердце: мир сгустился во что-то тяжелое и тусклое, воздушное перестало быть воздушным.
На одной из перемен, в коридоре, я опять увидел Ермолаева: мы опять шли навстречу друг другу. Я сделал вид, что не заметил его, и прошел молча, в холодном, отчужденном напряжении…
И, когда я шел домой, я злился на себя, на свою глупость, доверчивость:
- Нет, Ермолаев не Портной… Никакой он не Спаситель! Надо же так… заблудиться! Какой-то я… легковерный! Дурак!
А дома я подошел к окну и долго смотрел… Но смотрел не на то, что было за окном.
- Хотя, с другой стороны… – я вдруг посмотрел на то, что за окном было. А потом опять смотрел не на то…
- А, главное, я один! Никто не знает, кроме меня… Кому сказать, кто поверит? А если поверит, то что? Нет, тут верить не надо… Тут что-то другое надо!
И вдруг сердце стукнуло, и мне стало легко. Павел Абросимович! Я вспоминал, о чем мы когда-то говорили с ним. Вспоминал и другое многое…
Я уже хотел позвонить ему, чтобы договориться о встрече и сообщить, но не мог найти номер его телефона, не мог вспомнить, куда я его записал. И вдруг, через несколько дней, он сам мне позвонил. И это было как-то уж слишком неожиданно, но как нельзя кстати…

И уже на следующий день мы с Павлом Абросимовичем сидели на скамейке, в сквере, напротив школы, и смотрели на выходящих из школы учеников.
— Вам что-то померещилось? — спросил Павел Абросимович.
— Померещилось? — я дрожал от возбуждения. — Портной оказался подростком… Учеником моего класса! Он странный… Очень странный!
— «Странный» — это не доказательство, — возразил Павел Абросимович.
И вот, наконец, появился Ермолаев. Но он не один: следом за ним вышла и Ольга Николаевна. И некоторое время спустя они поравнялись и шли рядом.
Мы последовали за ними, на некотором расстоянии.
— Ну, что? — спросил я Павла Абросимовича, с нетерпением заглядывая ему в глаза.
— Вы думаете — это Он? — как-то не сразу, с сомнением спросил Павел Абросимович. — С виду — простой мальчик. Каких много…
— В том-то и дело!
— А что, собственно, мы узнаем, наблюдая за ними таким образом?
— Ну… — я пожал плечами. — Смотрите, куда это они?
Ермолаев и Ольга Николаевна зашли в какой-то магазин. Мы подошли поближе. Это был зоомагазин.
— Подождем, — сказал я Павлу Абросимовичу.
Через некоторое время Ермолаев и Ольга Николаевна вышли из магазина. В руке Ермолаев держал маленькую клетку, с пушистым комочком внутри. Это был хомячок.
Я перешел на шепот:
— Вот видите: я же говорил! — И что из этого следует?
— Вы не понимаете? — я сделал большие глаза.
— Нет…
— Надо проследить, куда они его отнесут!
— Хорошо… — согласился Павел Абросимович.
Мы заметили дом, под арку которого свернули Ермолаев и Ольга Николаевна. Подошли к этой арке и осторожно заглянули в нее. Во дворе никого не было. Здесь было несколько парадных, и в какую они вошли, угадать было невозможно.
— И… что дальше? — Павел Абросимович смотрел на меня.
— Пойдемте ко мне! — вдруг предложил я. — Мы так давно не виделись. Посидим, поговорим…
— Да, пойдемте…
И, пока мы шли, мы говорили. И продолжали говорить, пока поднимались по лестнице. И, когда вошли в квартиру, говорили в прихожей. А Варвары не было! Я провел Павла Абросимовича в комнату, а сам вышел на кухню и поставил на плиту чайник. Но, как потом выяснилось, забыл зажечь конфорку…
— У меня есть другое доказательство — его дневник!
— Покажите…
Я кинулся к ящику стола, в котором лежал дневник Ермолаева, но… там его не было!
— Ничего не понимаю! — я был в крайнем замешательстве. — Он же был здесь! — я оглянулся вокруг. Бросился к комоду и лихорадочно перерыл все ящики, разбросав вещи по полу. Потом бросился к шкафу и стал перетряхивать его содержимое.
Павел Абросимович попытался меня остановить:
— Не надо, Антон Иванович! Оставьте! Я вам верю…
— Что значит «оставьте»? Что значит «верю»?! Мне верить не надо — я докажу!.. — я вернулся к письменному столу и еще раз пересмотрел все содержимое его ящиков. Я был в отчаянии — дневника не было!
— Вы просто расскажите, что там было, в этом дневнике? — сказал Павел Абросимович.
И я рассказал…
Павел Абросимович задумался.
— Если мальчик — не Портной, это одна ситуация. При этом… почему надо обязательно отрицать те светлые чувства, которые, возможно, на самом деле связывают ученика и… учительницу?
— Хорошо… Я соглашусь! А если они его связывают, эти светлые чувства, то какой же он Портной?!
Павел Абросимович оставался в состоянии глубокой задумчивости.
— А, я понял: вы считаете, что Портной не может снисходить до интимных отношений?
— Именно! — воскликнул я.
— Здесь все не так просто, Антон Иванович.
— Что вы имеете в виду?
— Вам известны жизнеописания основоположников мировых религий?
— И что в этих писаниях? Известны! Разве основоположники не были отрешены от женщин?
— Ради мира иного? — Павел Абросимович внимательно на меня посмотрел. — В той простоте, которую являет человеческий мир, кроется и много сложностей. Зачем же переупрощать сложное и переусложнять простое? Достаточно обратиться к известным фактам. А факты эти таковы…
Я ждал продолжения.
— Царевич Гаутама, позже известный под именем Будда Шакьямуни, в юности прошел через любовь к женщине. Он женился на принцессе, и у них родился сын. Потом он ушел из дома, стал отшельником. Остальное известно…
— Ну, и что? — я пожал плечами. — Он же не Христос!
— Разумеется… — согласился Павел Абросимович. И продолжал: — А, например, в случае с Мухаммедом ситуация еще более просторна — взаимодействие мужского и женского откровенно, и не пресекалось до последнего дня жизни посланника Аллаха.
— А Христос?! — не выдержал я. — У Христа не было жены! Не было детей!
— Да, не было…
— Вот видите! Я же говорил!..
Павел Абросимович спокойно на меня смотрел.
— Вам, наверное, известно, что кроме канонических, новозаветных евангелий, существуют и апокрифические евангелия?
— Да… То есть, нет! И что?
— Я сошлюсь на апокрифическое евангелие от Марии. В этом евангелии повествуется о полученных Марией откровениях Христа, после его воскресения. В нем излагается тема восхождения души, преодолевающей враждебные власти. К сожалению, именно эта, вторая часть евангелия сильно повреждена, и ее сокровенность осталась нераскрытой последователям учения Христа. Но я указываю на это евангелие лишь для того, чтобы указать на особую роль Марии в новозаветной истории, на особое отношение к ней Христа…
— Да, но для этого совсем не обязательно целоваться!
— Согласен! Однако, существует еще одно апокрифическое евангелие от Филиппа, где говорится о том, что Господь любил Марию более всех учеников, и он часто целовал ее.
— Не может быть! — я содрогнулся.
— Чего не может быть, Антон Иванович? — с недоумением спросил меня Павел Абросимович.
— Это так… неожиданно!
— Смотря для кого… — задумался Павел Абросимович. — Есть и еще одно апокрифическое сочинение — «Вопросы Марии», в котором Марии опять отведена роль наиболее доверенного Иисусу лица. Оно известно в частичном пересказе епископа Епифания, но… вызывает ужас своим кощунственным для христианина содержанием.
Разговор продолжался, и было горячо! Павел Абросимович был убедителен, и с чем-то я вынужден был согласиться. Но было нечто, что я не мог принять категорически — и тогда я возражал и простирал руки!..

И на следующий день я опять простирал руки. А прохожие на меня оглядывались. И, заметив прохожих, я спрятал руки в карманы и простирал их там.
А вечером я развернул газету и посмотрел астрономический календарь: там был прогноз. Луна и солнце. И звезды. Кометы и метеоритные дожди. Затмения лунные и затмения солнечные. И несколько затмений уже прошло, но несколько еще будут. И одно из тех, которые будут, можно будет наблюдать, хотя и частично… Оно перед рассветом будет! А я еще буду спать…
Я подошел к окну и посмотрел на небо, закрытое облаками. Да, буду спать! Потому что, наверняка, опять облака будут. Даже частичное не посмотреть…
И вдруг подумал: «А разве под силу Ермолаеву управлять метеоритными дождями, вращением планет и светом звезд? Большим взрывом и вращением разбегающихся галактик? И ведомы ли ему тайны черных дыр?» Я улыбнулся: «Да, конечно, Ермолаев не Портной. Не Бог и не сын Божий. Я заблуждался: полет комет неподвластен ему. Павел Абросимович прав…»
И мне стало легко, и я улыбнулся. И кто-то показывал мне штрихи, и эти штрихи сложились в картины, которые превратились еще в другое… А потом все замерзло и выпал снег. И, когда я проснулся, я подошел к окну и увидел тот самый снег, который выпал во сне…
И в этот же день я вызвал Ермолаева отвечать урок и улыбался, слушая его ответ. То есть, никто не видел, что я улыбался, потому что я был серьезным. И Ермолаев знал урок и отвечал правильно, но я улыбался, потому что знал, что он не властен над метеоритными дождями, и поэтому он не Портной…
И я поставил Ермолаеву хорошую оценку, и вызвал отвечать другого ученика, а потом ученицу. И, пока отвечали ученик и ученица, я опять был серьезным, хотя продолжал улыбаться…

А потом наступил Новый Год. Прошло Рождество. И прошли зимние каникулы…
И, в один из январских дней, вечером, я шел по улицам города. Прошел по Литейному до Фурштатской, и свернул к Таврическому. На аллее людей было мало, и уже недалеко было до Дворца бракосочетания. А Ольгу Николаевну я еще издалека приметил, только не сразу узнал. Она сидела на скамейке, одна. Я прошел мимо, остановился и оглянулся. А потом вдруг решился и пошел обратно.
- Здравствуйте, Ольга Николаевна!
Она посмотрела на меня, так странно…
- А что вы тут делаете?
- Жду…
- Ждете? – Я сел рядом с ней, на скамейку. – Кого?
- Угостите сигаретой, Антон Иванович…
- Вы курите?! – я долго на нее смотрел. Внимательно. И вдруг до меня дошло, что Ольга Николаевна, мягко говоря, не совсем трезвая. Вот почему она показалась мне странной!
- Здесь холодно… Вы простудитесь! Вам надо идти домой, согреться…
- Нет.
- Как вам не стыдно, Ольга Николаевна!
- Мне? Не стыдно! – она вдруг засмеялась.
Я рассердился, и встал.
- Это плохо, что вам не стыдно, Ольга Николаевна! Очень плохо! Посмотрите на себя, позор! Вы выбрали удивительную, благодарную судьбу: учить, воспитывать детей наших! И должны быть образцом для них! Да, пусть наше общество не всегда прекрасно, но мы не должны сдаваться! Вопреки всему не прекрасному, существующему в мире, мы должны бороться за наших детей, да! А вы, вы… Вы недостойны звания учителя!
- Почему?
- Как вы могли поддаться искушению, соблазну?! Как?!
- Соблазн был велик… – едва слышно ответила Ольга Николаевна. И вдруг, после паузы, сказала. – Вы были у реки?
- У какой реки? – я насторожился.
В темноте, в свете фонарей, вдруг закружились снежинки. И как-то сразу много, очень много! Я растерялся, завороженный, смотрел на обрушившийся вдруг тихий, сказочный снегопад.
- Вам надо домой, – сказал я Ольге Николаевне. – Хотите, я вас провожу?
- Нет…
Я постоял немного, повернулся и пошел. И уже далеко отошел. Но вдруг развернулся и решительно направился обратно.
А снег продолжал идти, и падал густыми хлопьями мне на лицо и на ресницы. И скоро я услышал голос Ольги Николаевны, но, за снежным кружевом, увидел только ее силуэт. И рядом с ней были еще два силуэта, и я услышал мужские голоса. И голос Ольги Николаевны:
- Нет! – она к скамейке шагнула и села.
И один силуэт закуривает, а другой к Ольге Николаевне наклоняется и что-то ей говорит. Но я уже быстрым шагом подошел и скомандовал силуэту:
- Прекратите, – говорю, – это безобразие! Как не стыдно!
- Что?!
А Ольга Николаевна уже стояла рядом со мной:
- Антон Иванович, как кстати…
- Пойдемте, Ольга Николаевна. Я вас провожу…
А другой силуэт, который курил, цинично сплюнул нам вслед:
- Обломилось…
Я тут же повернулся, подошел к нему и говорю:
- Что вы за скоты такие? Когда же вы будете жить по-человечески!..
И тот, к которому я подошел, говорит:
- Иди, – говорит, – отец, отсюда, пока по роже не схлопотал! – сказал так и по-мужски выругался, потом в грудь меня толкнул, я поскользнулся и чуть не упал. Шапка с головы упала, но я подбирать ее не стал:
- Сопляк! – говорю. – Ты меня плохо знаешь. Я тебе за такие слова…
Я договорить не успел и не видел, как он меня ударил. Помню только, что-то меня ослепило, я упал и больно ударился…
Когда я в себя пришел и открыл глаза, я увидел стоящий надо мной силуэт и увидел, что Ольга Николаевна, страшно перепуганная, между нами встала и что-то ему объясняет, потом ко мне поворачивается и кричит:
- Да уходите же, Антон Иванович, что вы, в самом-то деле?! Или не видите, что ли!
Я с трудом, наконец, поднялся, шапку подобрал и на несколько шагов отступил:
- Ты думаешь, на тебя управы не найдется?! – кричу ему. – Вот посмотришь: я тебя найду и привлеку к ответственности!
Силуэт опять выругался и ко мне рванулся, но Ольга Николаевна на нем повисла, в ужасе кричит:
- Не трогайте его!
А другой силуэт пошел в мою сторону. Я не помню уже, как и отмахнулся и попятился, потом повернулся и побежал. Отбежал прилично, на безопасное расстояние, и оглядываюсь. А потом решил обратно идти, чтобы Ольгу Николаевну из беды выручить. Но, когда я вернулся к скамейке, здесь уже никого не было…
Я домой пришел. И Варя из кухни выглянула, долго на меня смотрела, потом говорит:
- Что это, Антоша, у тебя кровь с носу?..
Я в зеркало посмотрел, и верно: кровь – струйка размазана и застыла. А тут еще обнаружил, что перчатки у меня пропали. Я все обшарил, карманы вывернул, вытер кровь и хотел бежать обратно – перчатки искать. Но вдруг… у меня сердце нехорошо стукнуло. Я повесил пальто на вешалку, и прошел на кухню. И все это спокойно, очень спокойно и не торопясь. Вернулся в прихожую и тут вспомнил, что мне на кухне надо было. Опять на кухню прошел, и открыл кран. Но чайник был горячий, и я обжегся. И тут я увидел Варвару: она тут же была, на кухне, и смотрела на меня. И она мне что-то сказала, а потом спросила. И я кивнул, и сел…
И ночью я долго не мог уснуть. И вдруг вспомнил снежинки, неожиданно закружившие с неба…
«Так, господин Ермолаев, вот вы и попались! В снежки захотели со мной поиграть? И какой счет, в чью пользу? Может, я и не умею снежинками падать, но меня так просто не обыграть! Дуэль задумали? Хорошо: следующий выстрел – за мной. Не промахнусь…»

А с утра меня слегка знобило, но я решил, что это нервное. К тому же, я плохо выспался. И, как только я пришел в школу, я искал Ермолаева, но его нигде не было, и на моем уроке тоже не было. А следующий час у меня был свободный. И я пошел и расклеил объявления, неподалеку от того места, где все произошло. С просьбой нашедших перчатки занести их по указанному адресу. Расклеил там, там, и там тоже. А последнее – на всякий случай – неподалеку от станции метро. И здесь я увидел Ермолаева! Он стоял и смотрел на меня…
- Что ты здесь делаешь? – я оглянулся вокруг и посмотрел на часы. – Почему не на уроке?
Ермолаев молчал. И вдруг во мне что-то щелкнуло. Я улыбнулся.
- Что, Ермолаев, читал ли ты это? – я показал на лоскуток бумаги, наклеенный на водосточной трубе. – Знаешь, что это? Думаешь, я совершаю купеческую сделку? Ищу сокровища мира? Испрашиваю их для себя? Нет! Это – глас вопиющего в пустыне!..
Ермолаев посмотрел в сторону объявления и перевел взгляд на меня.
- Что, Боренька? Вот я и пришел! Почему отвергаешь меня? Хочешь оставить без манны небесной?
Ермолаев молчал. Мимо нас шли люди, молча, сосредоточенно.
- Ты тот, кто кормит род человеческий притчами? – я опять улыбнулся. – Неужели уйду от тебя голодным? Расскажи притчу о сеятеле! О зерне, которое упало при дороге, а потом на места каменистые, а потом соскочило и упало в терние! Укажи, где та добрая земля, и покажи, как упасть в нее семени, чтобы взошел из него добрый плод?!
Ермолаев молчал.
- А потом расскажи притчу о Царстве Небесном, которое подобно зерну горчичному! Что это за зерно такое, к которому слетаются птицы небесные и укрываются в его ветвях? И разве зерно это не подобно закваске, которую женщина положила в три меры муки, и разве не вскисло все? И разве закваска эта не подобна сокровищу, скрытому на поле, которое утаивает человек, нашедший его? А что ж купец, который ищет хороших жемчужин? Разве не подобно Царство Небесное этому купцу? – Я прищурился, с хитрецой. – А что же народы, которые батрачат на этого купца? Разве не быть и им в Царствии Небесном? И не купить ли униженным и оскорбленным царские и княжеские титулы, чтобы обеспечить себе местечко на небесах, по правую руку? Что, Боренька? Молчишь? О торговле титулами и местами задумался? Хочешь, буду приказчиком в твоем бизнесе, компьютерному ремеслу обучусь? Построю бизнес на современных технологиях!
Ермолаев повернулся и хотел идти, но от меня непросто было уйти – я опять встал у него на дороге. Мимо нас продолжали идти люди. Сначала много, потом мало, потом никого, потом опять мало…
- Почему не воскликнешь и не воссядешь на престоле славы своей, Ермолаев? Где Ангелы твои? Разве не пришла пора?! Почему не соберешь перед собой народы, и почему не отделишь одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов?! Долго ли еще ждать? И ждать ли нам, когда тебе исполнится тридцать три? Или исполнишь назначенное, когда сделаешься старцем? А я не хочу ждать! – я обратился к небу, и не чувствовал холода, падающего мне на лицо. – Давай, что обещал!
- Что? Сегодня вторник? – я опять прищурился. – Среда? Четверг? В какой день тебе угодно будет приступить? Так, записываю: в воскресенье… – я достал блокнот из кармана. – В полдень?
- Дурак… – тихо сказал Ермолаев.
Я долго и молча смотрел на него. И Ермолаев тоже смотрел на меня. А потом курточка Ермолаева оказалась в моих руках.
- Это все, на что ты способен… вместо Царствия Небесного? – сказал я совсем тихо, едва слышно.
Ермолаев положил свою руку на мою, и попытался оторвать ее от своей курточки. Но у него не получилось!..
- Ты, что ли, тот, кто пришел после того, кто пришел прежде тебя?! – вдруг с яростью встряхнул я негодяя.
- Дурак!.. – неожиданно закричал Ермолаев мне в лицо и с силой дернул мою руку вниз.
И… дальше я не помню почти, что произошло. То есть, кое-что помню: я, кажется, ударил его! И, кажется, опять ударил, но точно не помню. И, как во сне, вижу все остальное: Ермолаев поскользнулся и упал, и тут же прохожие, которых было мало вокруг, вдруг увеличились в числе. И женский голос сказал:
- А-я-яй! За что вы ребенка-то?..
И я оглянулся на голос, и тут же оглянулся на Ермолаева, который пытался подняться. Шагнул в его сторону и повернулся к нему спиной:
- Стреляй! Что же ты?! Я знал, что это будет! Стреляй… Я знал, что вы меня найдете!..
- Я не боюсь смерти!.. – я резко повернулся. – Ну, что же ты? Стреляй! Ты ведь для этого сюда пришел?!
Я еще шагнул в его сторону, грозно:
- Трус! Я ждал, я ждал этого! Я знал, что это должно случиться!
Ермолаев уже поднялся, и я схватил его за грудки обеими руками, и сильно встряхнул.
- Молокосос! Кишка тонка?!
Разъяренный, я отбросил его от себя, но опять шагнул в его сторону.
- Детский бандитизм… – услышал я чей-то голос.
И тот, кому этот голос принадлежал, стал ощупывать у Ермолаева курточку.
- Этого вы не найдете! – я усмехнулся. – У него другое!..
И курточку стали ощупывать тщательней…
И я оглянулся на происходящее вокруг, и вдруг увидел Ольгу Николаевну. И, когда я увидел ее, я все понял.
- Что вы здесь делаете? – я тут же оказался перед ней и прищурился. – Вы думаете, я не знаю – что?!
И вдруг я успокоился и стал тихим.
- Ольга Николаевна, – дрогнувшим голосом говорю, – верните мне перчатки!
И Ольга Николаевна испуганно на меня смотрит и отступает назад. Но я продолжаю наступать:
- Верните!..
И какая-то старушка подошла и сказала:
- Идите, мы сами с хулиганом справимся… Безобразие!
- Да, надо позвать милицию… – сказал другой гражданин.
- Надо оградить от тех, кто Царствие обещает, но обещаний не выполняет!.. – воззвал я к гражданам и пошел, о чем-то задумавшись.
Потом я быстрее пошел, и вдруг побежал, испугавшись. Остановился и хотел вернуться. Но опять испугался и скрылся за углом. А за другими углами из глаз моих вдруг хлынули слезы – я заплакал. И плакал всю дорогу. И потом, когда домой пришел, тоже все плакал. Варя испугалась, когда меня увидела, пристала ко мне с расспросами, успокаивать стала. Но я накричал на нее и прогнал, хотя сам плачу и остановиться никак не могу. Потом не выдержал, сам к ней прибежал, но сказать ничего не могу, потому что рыдания душат. Варя лекарство какое-то достала. Но руки у меня все равно почему-то дрожали, и первую рюмку с лекарством я на себя от того пролил, а за вторую обеими руками схватился, зато зубы не мог разжать долго, но потом все-таки выпил, и Варя меня раздела и уложила в постель…
А силуэты делали страшные вещи, за углами… Я возмущался и боялся. Очень! А потом закричал и проснулся, и не сразу понял, где я… И вдруг Варя надо мной склонилась и поправила одеяло. Спросила, не вызвать ли врача? Но я отказался. А в комнате – духота невыносимая. И у меня болела голова. Вот, бывает же так: все кувырком, все к черту! И я один! Совсем один перед всем этим ужасом! И неизвестно еще, что завтра мне предстоит, и что мне думать и делать завтра? А к ночи голова разболелась страшно. И лихорадка, озноб… и белые раскаленные круги в глазах. Все, больше не могу…
Срочно, надо срочно врача!..

Врач пришла на следующий день, выписала рецепты и ушла, а я остался болеть…
Да, жарко. Как будто погружен в пышущий жаром саркофаг… И голова раскалывается от боли! Я принял жаропонижающее. И лег. А я и не вставал! И накрылся одеялом. И продолжал хрипеть, дышать и стонать…
А на другой день я взял градусник, и зажал его подмышкой. И посмотрел на часы. И попытался запомнить, когда пройдут десять минут. И тяжело дышал. И старался ни о чем не думать…
Я старался не думать о том, что…
- Человек! Знаешь ли ты, что происходит с человечеством каждый день, каждый час, в каждое мгновение? Из глубины вселенной, со всех сторон, мчится к нему невидимое, неведомое. Лед и пламя! Огненные столпы! Неужели тебе не холодно, не огненно, не страшно?
- В тот день все узнают о том, а до тех пор еще затмения будут…
Я не заметил, как заснул… И во сне было много чего и обильно. А потом увидел Вареньку и спросил:
- А где Ермолаев?
- Ушел… – Варя поправила подушку у меня под головой. – Вместе с лыжами…
- С какими лыжами?
- Не знаю. Ты во сне лыжи поминал… Громко! – Варя потрогала мой лоб. – Бред у тебя, Антоша…
А вечером меня осенило: да! Надо купить лыжи и поехать за город, и кататься с горок и между елками. И женщины будут улыбаться и кусать заснеженные рукавички. Надо сказать Варе, чтобы купила лыжи – мне и себе. Пусть тоже кусает…
Я и на следующий день лежал, и мне было жарко и бездумно. И горло хрипело. И я потел. И я встал, и принял жаропонижающее, и опять лег. И тут я вспомнил, что у меня что-то очень важное записано – какое-то правило. И я должен успеть исполнить это записанное. Но я не мог вспомнить, что я должен успеть…
И я встал, и прошел к тому месту, где лежало это важное. И достал это важное, но уронил. И с трудом нагнулся, и поднял. И прочитал. Ага, вот! Я должен построить дом, посадить дерево, убить змею и кого-то родить… Я опять уронил это важное, но не стал поднимать: без сил упал на одеяло…
- Где же я дерево возьму? Надо в справочнике посмотреть, узнать адрес, где деревьями торгуют. Интересно, а большие деревья у них в продаже есть? Раскидистые такие, тенистые… А змей я боюсь! Хотя… Если в зоопарк пойти, и выбрать самую маленькую и тихую, и незаметно к ней подкрасться… А потом пойти домой и родить… А домик можно из спичек построить… Или из картона вырезать и склеить. Пусть стоит на этажерке! Буду всем показывать на него, чтобы все видели, что я главное человеческое правило исполнил, и чтобы мне никто претензий не предъявлял…
Варя принесла горячий чай с лимоном, и я сделал глоток. И она накрыла меня одеялом. И ушла. Ну, вот! Было жарко, а теперь знобит! И я плотнее укутался в одеяло, но все равно дрожал.
- А я не хочу домики клеить! И деревья сажать не хочу… Я другое хочу! – это и это… Стоп! Это не я хочу, это Варя хочет, а я от нее заразился. А еще я хочу, чтобы человечество… Стоп! Это мое желание, или я заразился? Где же я так заразился? Когда? От кого? От человечества заразился? Но я же не хочу, чтобы человечество?.. Стоп! А не хотеть что-либо, это ведь обратная форма хотения?
- Что ж это такое: желания раздирают меня, и превращают мою жизнь в тряпки, в лохмотья! И есть масса желаний, которые я называю своими, хотя на самом деле это не так, просто я заразился: кто-то заставил меня поверить, что они мои. И кто же этот кто-то?
И вдруг я увидел его: Великого, Обволакивающего… И увидел: чем больше не видишь Обволакивающего, тем более обволакиваешься… И что же делать, как быть, если с самого детства тебя им обволакивают, заражают? Какая-то всепланетная эпидемия: все куда-то бегут, все чего-то хотят, желают, заражаются сами и заражают других. О, Великий Обволакивающий, Коварный!..
- Господи, если бы ты знал, как я хочу не хотеть! Ну, если уж никак не может человек существовать без желаний, оставь мне одно, самое крохотное… Вот оно: я бы хотел отказаться от всяких идей, мыслей… Стать травой, листьями… Равнодушно стелиться под ветром… И при этом быть равнодушным и к ветру, и к солнцу…
И на следующий день я продолжал болеть. И меня качнуло из стороны в сторону. А потом опять качнуло и уронило…
- И что же я буду делать, когда перестану болеть? – думал я после того, как меня уронило.
- Ах, да! Люди…
- В дождь и в холод, под палящим солнцем или в мороз, я иду по улицам и смотрю на людей. Смотрю на улицах, проспектах и площадях, на железнодорожных платформах и на проселочных дорогах. Я и в помещениях смотрю на них. Смотрю даже тогда, когда я дома – один. И я вижу, как люди выбрасывают жизнь: ежедневно, ежечасно, ежесекундно…
- Поздним вечером идет трамвай по улицам города, и несколько припозднившихся пассажиров мерно раскачиваются из стороны в сторону, в такт движению вагона. И какой-то человек встает и идет к выходу: сейчас будет остановка. Дверь откроется и человек шагнет по ступенькам в сумерки – выбрасывание жизни. Водитель закроет дверь, и поведет трамвай к следующим остановкам. А на следующей остановке девочка, играющая в дочки-матери. А еще дальше – юноша, оплодотворяющий девушку и девушка, оплодотворяемая юношей. Женщина, выбивающая чек на товар. Строители, возводящие дом, и крановщик. Врач, делающий операцию, и еще одну, и еще. А потом другой врач, делающий операцию этому врачу. Люди, столпившиеся на набережных и мостах, отвечающие оглушительными воплями залпам салюта. Вот бежит человек: споткнулся и упал. Встал и, прихрамывая, побежал дальше. И какой-то человек, идущий мне навстречу, пристально на меня смотрит… Стоп! Неужели? Откуда он знает? Наблюдает за тем, как я выбрасываю жизнь? Или как жизнь выбрасывает меня?
- У вас закурить не найдется? – вдруг спрашивает он меня.
- Не курю…
- Нет, он ничего не знает про выбрасывание. Показалось!.. А есть хоть кто-нибудь, кто знает? Может быть, те, кто знают, называют это не выбрасыванием жизни, а как-то иначе? А как иначе это можно назвать?
- Странно… Солнце равно светит для всех, но при этом каждый под солнцем выбирает свое. И, выбирая под солнцем, самого солнца не замечают. И при этом, выбирая разное, все почему-то выбирают одинаково. А потому что, если присмотреться, оказывается, что это разное на самом деле не слишком разное. Унылое однообразие, разнообразно оглушающее нас словами, красками, звуками…
- Ой, зачем же я это?! Нельзя, молчать надо… Надо мимикрировать! Чтобы ничем не выдать себя… А то ведь подойдут, обступят, предъявят претензии… Раздадутся голоса:
- Вы зачем в глаза людям заглядываете? Кто вам дал право?
- Подглядываете?!
А я им отвечу! Я им так отвечу, что они все разлетятся – на сверхдальние расстояния! Хотя расстояния для меня ничего не значат: я ведь и стратегически, межконтинентально могу…
- Ой, да я, кажется, тиран! Да, тиран… – Я перевернул подушку, которая была горяча. – Царь! А где же царство мое? И где народ мой? И есть ли у меня царство? А что, если царство мое есть царствие небесное? – я посмотрел в ту сторону, куда обычно смотрят люди, говоря о царствии небесном, и увидел трещинки на потолке. И долго рассматривал трещинки… А потом сел, хоть это было трудно, и одеяло сползло с моих плеч. И я поправил одеяло. Но голова кружилась, и все вокруг плыло и пылало. И я опять распластался, уронил голову на подушку…
- Каждый день я говорю ученикам: «Здравствуйте!» И иногда смотрю на них и думаю, зачем я здесь? Что я здесь делаю? А ученики отвечают мне: «Здравствуйте!» И я вздрагиваю и опять думаю о том же…
- Да, я чувствую себя… чужаком в этом мире. С давних пор!
- Нет, я не всегда чувствовал себя чужаком. Я даже уверен, хотя и не помню буквально, что с детских, с самых малых лет пребывал в ощущениях данности. Но с какого-то времени…
- Что же могло случиться с какого-то времени?
- Может быть, я обнаружил враждебность этого мира по отношению ко мне?
- Нет, не ко мне! Чему-то в глубине меня…
- А я не помню, когда это произошло…
- Нет, враждебность – неточное слово. Оно подразумевает какие-то обиды, мелочность какую-то. А я не обижен, нет! Я даже, по большому счету, равнодушен к этому миру… к его песням!
- Мне трудно выразить свои ощущения…
- Во мне иногда вдруг что-то замирает, на улице, или дома, или еще где-нибудь… Я вдруг оглядываюсь вокруг и пытаюсь понять – что происходит? Где я? Что делаю я? Или – что делают со мной? Почему вокруг эти дома? Эти люди? Нечаянный мусор во дворе, или на тротуаре… И я иду по улице и вдруг начинаю наблюдать за своими ногами: «Почему ноги ходят?» А потом смотрю на небо, закрытое облаками, и… опять не понимаю! Я смотрю на небо и вижу его с необыкновенной резкостью. И с такой же необыкновенной резкостью я вижу все остальное. Читаю газету и вдруг перестаю читать: рассматриваю шрифт и бумагу. А потом рассматриваю руки, которыми держу газету. И вдруг оглядываюсь вокруг: вот она, комната, к которой я давно привык, и мебель все та же самая, и рисунок на обоях. Странно! Какой неожиданный рисунок – завитки там всякие, и точечек много… Почему я раньше их не видел?
- Иногда я думаю: «Мы еще не родились и уже умерли».
- А в другой раз думаю: «В этом мире ничего никому не нужно. Даже в том случае, если в этом мире что-нибудь кому-нибудь нужно». И вдруг я спохватился…
- Да, надо мимикрировать. Ничем не выдать себя! Надо прятаться от людей, от этого мира. Как хамелеоны, менять окраску: под цвет земли, дерева, листьев… Под цвет детских игрушек, школьной парты, под цвет высших и низших учебных заведений, высших и низших истин, под цвет свадебного торжества, а потом под цвет расставания. Надо казаться мужчиной, если ты мужчина. И надо казаться женщиной, если ты женщина. Надо жить, работать и умереть, как остальные. Чтобы никто не догадался, не почувствовал, не схватил тебя за руку и не потащил на допрос…
- Пусть лучше плюнет мне кто-то вослед, или какую-нибудь глупость про меня скажет. Главное, чтобы никто не догадался…
- Поэтому главное, когда я в гробу буду лежать – ничем не выдать себя. Антошкой прикинуться!
- Когда ученики говорят мне: «Здравствуйте!», я думаю: «Ну-ну! Здравствуйте, конечно!»
- Аркадий Львович приглашает меня к себе на день рождения. «Да, да, конечно!» И я иду к нему на день рождения, чтобы ничем не выдать себя.
- Инна Александровна жалуется мне на Веру Андреевну, и много чего о ней плохого рассказывает. И я, чтобы опять ничем себя не выдать, качаю головой и говорю: «Безобразие!»
- Когда я иду в театр, я вместе с остальными зрителями аплодирую, чтобы ничем не выдать себя… А потом, в гардеробе, протягиваю гардеробщику номерок, и никто не догадывается, почему я стою в очереди и протягиваю гардеробщику номерок…
- Когда я, задумавшись, перехожу улицу в неразрешенном месте и слышу рядом с собой визг тормозов, я пугаюсь, чтобы ничем не выдать себя…
- И потом, когда светофор на перекрестке горит красным светом, я стою и жду зеленого сигнала, чтобы ничем не выдать себя…
- Когда происходит обмен паспортов, я иду и обмениваю паспорт, чтобы ничем не выдать себя…
- Когда наступает зима, я надеваю зимнее пальто и зимнюю обувь, чтобы ничем не выдать себя…
- И кто же я – на самом деле? Антон Иванович? Человек? Или хамелеон, слившийся с асфальтом, оглохший от трамвайного грохота? Уставший от проливных дождей…
В комнату вошла Варя, и я сделал вид, что сплю: закрыл глаза. А потом она ушла и я открыл глаза, и увидел трещинки на потолке…
- Да, чужак!.. И поэтому мне всегда хотелось уединиться от людей. Закрыться, уйти в дремучую даль, чтобы никого не видеть. И чтобы никто не видел меня…
- Но жизнь распорядилась иначе! Я все время как раз и был среди людей, все время был в кипятке, в судорогах, в круговороте. А мне не надо было этого. Никогда не надо! И настолько не надо, что представить себе невозможно!..
- Уеду! Прочь отсюда! Прочь от людей! Буду отшельником, пустынником. Озеро будет большое, очень большое, и вода будет сливаться с небом на горизонте. И будет тихий, сумеречный рассвет…
- …Шумит ветер в соснах, плещется вода у берега. А в лесу бурелом, камни, мох, папоротник. Все вокруг спокойно, ничто никуда не торопится. И ты никуда не торопишься. Всякая живность вокруг живет своей жизнью. И всякая дрянь, которой огружен в обществе всякий человек, в тебе потихоньку, очень потихонечку растворяется…
- Интересно, до какого предела растворяется?
- Я не то чтобы уверен, что со мной удивительное что-то произойдет в отшельничестве. Нет! Я не жду ни ангелов, ни гласа с небес, ни бесов с их искушениями. Не жду никаких знаков, знамений Божьих… Хотя и желал бы знаков! Просто что-то внутри меня всю жизнь тащило меня в эту сторону – в одинокость, в отшельничество. Это что-то всегда было больше меня, выше меня, выше того Антона Ивановича, которого знали и знают окружающие его люди. И, чтобы уж совсем было понятно, что я имею в виду – выше моего, Антона Ивановича, знания о себе самом!
- Кто я? Какие силы привели меня в этот мир? И какие силы отвращают меня от этого мира?
- А потом будет вечер, закат. Волны тихо плещут у ног моих. Я иду вдоль берега, перескакивая с камня на камень. И, оступившись на очередном валуне, едва не соскальзываю в воду…
- Возможно, будет и ночь: зимняя, студеная, прозрачная. Склон высокого холма, поросший соснами. Все заснежено, и все молчит. Не шелохнется! Звезды в ночном небе. Луна и черные лунные тени от заснеженных камней и стволов деревьев. И озеро, превратившееся в бесконечное ледяное поле. Я вслушиваюсь в окружающий ночной мир. Где-то скособоченная избушка – с печкой и с керосиновой лампой. Скоро я буду там: буду смотреть на огонь в закоптившейся лампе и слушать тишину. Безмолвие… А потом подброшу дровишек в печь и лягу спать, укрывшись истертым бушлатом – просто, без атеизма… И без кондуктора в троллейбусе! Так, зайцем, без билета, и проведу остаток жизни…

А через несколько дней температура упала, но я был слаб, и что-то во мне опять размышляло… Но уже не так драматически…
Я подошел к окну, и долго стоял и смотрел на заснеженные крыши и карнизы.
И тут мне позвонил Павел Абросимович.
- Как у вас дела? Какие-нибудь новости есть?
- Да… То есть, нет… – я не знал, что ответить Павлу Абросимовичу. – Так, потихоньку… Ничего особенного…
Павел Абросимович долго молчал.
- Вы что-то от меня скрываете? У вас голос какой-то… Что-то случилось?
- Нет. Отчего же? – в голосе моем по-прежнему не было уверенности. – Каждый день что-то случается… Грипп у меня, температура… – теперь долго молчал я. А потом сказал…
- Ударили мальчика? – Павел Абросимович долго молчал.
Мы еще поговорили.
- Выздоравливайте… – в трубке раздались короткие гудки…
Да, мальчика… И мне опять стало нехорошо, стыдно и больно… Ударил! Я встал, прошелся по комнате, но у меня голова закружилась, я быстрее на стул опустился и вдруг заплакал. Тут Варя вошла:
- Что, Антоша, опять плачешь?
- Как видишь… – сказал я и еще больше расплакался.
- Ну, что ты так? – спросила она с тревогой. – Что случилось-то хоть?
- Что?! – спросил я сквозь рыдания. – Казнить меня надо, вот что!
- Господи, – рассердилась Варя. – Ты с ума-то хоть не сходи! Успокойся…
Но я уже не мог успокоиться, сказал, что не собираюсь унижаться, тем более перед таким подонком, как Ермолаев…
- Да ты хоть знаешь, – спросил я ее, – что он сделал с Ольгой Николаевной?! Он же садист, хуже фашиста!
- А что он сделал? – Варя насторожилась.
- А почему он обещания не выполняет?
- Какие обещания?
Но меня опять заколотило и в жар бросило – я на кровать прилег. И тут врач пришла. Меня осмотрела и головой покачала:
- Давайте, вас в больницу положим?
- Нет!
- Почему «нет»?
- Я не положу голову на плаху за право кое-кого говорить кое-что!.. – горячо, с вызовом ответил я, и отвернулся к стене.
- Правильно. Зачем? – с пониманием отнеслась к моим словам врач. - Пусть говорят…
Она опять выписала рецепты, а потом ушла. И Варя стала в комнате прибираться. А я заснул и куда-то шел, по глубокому снегу… И, когда я шел по снегу, опять затмение было. То ли лунное, то ли солнечное… И до затмения я было подумал… Но уже во время затмения я думал иначе.
- Да, меня надо казнить!..
- А я смерти не боюсь. И хочу быть невинно осужденным!
- Я хочу, чтобы утром в мой дом ворвались люди в погонах и подняли меня, сонного, с постели. И надели на меня наручники. И Варенька чтобы с ужасом на них смотрела.
- Вы обвиняетесь в предумышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах! – сказал бы мне старший из группы захвата. – Вы имеете право на адвоката. Вы имеете право не отвечать на вопросы. Все сказанное вами будет использовано против вас на суде!
- А что случилось-то? – спрашиваю я, потому что знаю, что ни в чем не повинен.
Хотя, как сказать… Неужели продавщица в том магазине меня запомнила? Или рыбак – на набережной, напротив Летнего сада?
Ах, да они ж про какое-то убийство говорят!
Точно! Каждый год я убиваю рыбок на рыбалке, штучек по нескольку. Все, Антоша, попался!
Варенька группе захвата в ноги бухнется:
- Учитель он! Дурачок! Ничего в жизни не смыслит! Отпустите его Христа ради, солдатики! Совсем он у меня дурачок! Он даже муху не давал убить, которая у нас зимой жила!
А группа захвата расхохочется и увезет меня в тюрьму. А оттуда к следователю.
- Вам знакома фамилия Ермолаев? – следователь меня спросит. – А имя учительницы вашей школы, Ольги Николаевны, вам что-нибудь говорит?
- Конечно, я их знаю…
- Вы обвиняетесь в убийстве вышеназванных!
- И кто же их убил?
- Вот гад! – скажет второй следователь.
А первый следователь мне фотографию покажет, с места преступления: Ермолаев и Ольга Николаевна лежат на постели, и все залито кровью. И между ними хомячок лежит, вверх лапками, и тоже окровавленный…
- Они застрелены! Из калибра… А вот и сам пистолет, – он положит на стол пистолет в полиэтиленовом пакетике. – И на нем отпечатки ваших пальцев!
- Где вы были в такой-то день, во столько-то вечера? – спросит меня второй следователь.
- Не знаю. Не помню. Дома, наверное…
- А жена может подтвердить факт вашего присутствия дома в это время?
- Конечно! Обязательно подтвердит!
И тут я вдруг замолкаю, потому что вспоминаю, что, возможно, именно в это время я выходил на прогулку. Да, точно, вечер был темный, и был сильный ветер. И я даже помню, что опять думал о человечестве. И следователи насторожились, наблюдая за моей реакцией: увидели, что я что-то вспомнил, что-то не договариваю.
- А что вы на меня смотрите? – спрашиваю я их.
- Все понятно, – говорит следователь. – Не хотите сделать чистосердечное признание?
- Чистосердечное признание подразумевает сердечную чистоту… – отвечаю. – А я не могу утверждать, что достиг должной чистоты сердца.
- Что?! – не поймет второй следователь.
- То есть, я говорю, что не могу сделать признание чистосердечное…
- А людей «мочить» можешь?! – вдруг грозно надвинется он на меня.
- Могу, конечно. Могу мочить, замачивать, сушить, вытирать… Но лучше им сразу зонтики дать. Если попросят, конечно. Если в этом есть необходимость! А что?
- Смеяться над нами вздумал?! – еще ближе подойдет ко мне.
- Нет, просто отвечаю на ваш вопрос…
- Еще раз: где вы были в тот вечер?
- Если вы имеете в виду именно тот вечер, я вспомнил: кажется, я выходил на прогулку.
- «Кажется» или «точно»?
- Точно я сказать не могу. Но зато могу сказать точно, что – кажется.
- Хорошо. И что же вы делали на прогулке?
- Ну, в общем, это вопрос интимный…
- Вот это нас как раз и интересует!
- Да? Ну, ладно! Я думал о человечестве, а также о судьбах отдельно взятых людей. А потом думал о великой русской литературе, о загадочной душе русского человека.
- Ну-ну! И что вы еще делали?
- А вы меня не перебивайте! Я много еще чего делал в тот вечер…
- Что именно? Продолжайте.
- Я думал, что все мы – преступники…
- С вами был кто-то еще?
- Я не могу утверждать этого точно. Но надеюсь, что Ангел-хранитель, который, говорят, есть у каждого человека, был и в тот вечер со мной.
- Фамилия Ангела? – следователь взял ручку и положил перед собой лист бумаги. – Где проживает? Адрес!
- Какой странный вопрос… – я вдруг впаду в глубокую задумчивость. – Если у Ангела есть адрес, значит, адрес может быть и у Бога?
- Ты что, не видишь: он нам мозги впаривает! – со злостью скажет второй следователь.
- Не мешай! – оборвет его первый следователь, и повернется ко мне. – Продолжайте! Вы сказали, что вы – преступники…
- Да, мы – преступники. Все, без исключения. И главное наше преступление в том, что мы – люди. А это оказалось… не совсем удачной формой для реализации божественного замысла. Я не могу сказать, что замысел этот понуждает нас куда-то торопиться, потому что скоростные характеристики, используемые человечеством в своих расчетах, неприложимы, собственно, к бессмертному Творцу, к той Вечности, которой мы порождены. Но я вижу изъяны… много изъянов в человеческой природе! И человечество… катится в пропасть! Надо предотвратить катастрофу: надо разбить человечество – на мельчайшие пылинки! Пусть каждая пылинка задумается, опомнится, ужаснется, исполнится новым смыслом, начнет торжественное, плавное кружение в сиянии, в бесконечности!
- Так, интересно. Две «пылинки» вы уже… Что вы называете сиянием?
- Человечество надо посадить в тюрьму, и каждого – в отдельную камеру!
- Нет, не получится… – задумается следователь. – У государства нет таких средств.
- Согласен. Это тоже неверно, это не есть решение вопроса… А, понял! Надо каждому человеку дать отдельную планету! Пусть за преступление одного не отвечают остальные. Пусть каждый кружится сам, как умеет. Пусть никто не обвинит никого, что он у него путается под ногами. Пусть никто не обвинит другого в преступлении, который каждый из нас, не зная того, не подозревая, совершает!..
- Так, кое-что проясняется… – скажет первый следователь.
- А, по-моему, не очень… – ответит второй.
- А почему вы мне закурить не предлагаете? – вдруг спрошу я.
- Что?!
- Вы меня в чем-то подозреваете, и должны мне предложить закурить. Так всегда делается!
Следователь на меня посмотрит, потом достанет сигареты и предложит мне закурить.
- Спасибо, я не курю! – вежливо откажусь.
- Сволочь! – скажет второй следователь.
- Да, это похоже на правду! – повернусь я к нему. – Я об этом и говорю! Я стою в классе перед своими учениками, и вру им об идеалах, которые есть ложь! Потому что общество не исполняет эти идеалы. И никогда не будет их исполнять! Мы все обманываем друг друга, мы все врем. И врем даже тогда, когда мы не врем! Врем, врем, врем! Врем бесконечно! И при этом даже не прячем глаза. Нет, не потому, что мы не стыдимся своей лжи, совсем не потому. Мы просто не открываем их, даже когда пристально смотрим в глаза друг другу…
- То есть, вы признаетесь, что отказываетесь сотрудничать со следствием? И поэтому даете ложные ответы на поставленные вопросы?
- О, это интересно! – я задумаюсь. – А это действительно так! Я действительно даю вам ложные ответы! Боже мой, никуда от этого не деться: от человеческой нелепости, глупости, лжи… Давайте так: давайте сегодня помолчим! Вы не будете задавать вопросы, а я не буду на них отвечать! И посмотрим, что будет происходить: проявится ли в нашем молчании хоть какая-нибудь правда, хоть толика истины? Или убедимся в обратном: а вдруг и молчание человеческое пронизано ложью? Мусору человеческому, людским нелепостям неважно: двигаться в тишине, или под грохот российской словесности…
- Надо погрохотать, Антон Иванович! Что у вас с Ермолаевым случилось?
- Да, что же у меня случилось с Ермолаевым? – я задумался.
- Ну, смелее!
- Странный ребенок… То есть, подросток! Странный… – я продолжал думать о Ермолаеве.
- Вы состояли в любовной связи с Ольгой Николаевной?
- Я?! – я огляделся вокруг ошеломленными, ничего не понимающими глазами. – А что это такое? Где я нахожусь?
- Вы находитесь в кабинете у следователя, расследующего дело об убийстве. С отягчающими обстоятельствами…
- А!.. – я вспомнил. – И в чем же отягощение?
- Вы состояли в любовной связи с Ольгой Николаевной?
- Да! Именно! Боже мой, что я наделал?!
- Ну-ну, подробнее…
- Мне надо было состоять с ней в любовной связи! Надо! Я только сейчас это понял. Это был бы единственный выход, спасение…
- Еще подробнее…
- Да, мне надо было взять ее за руку, посмотреть ей в глаза и сказать: «Ольга Николаевна, неважно, кто он – Бог, Портной или кто-то еще! Но я люблю вас!»
- Так, интересно…
- Странно! – я опять задумался. – Да, это странно… Но я люблю вас потому, что вы влюбились в Ермолаева. Или нет!.. Я люблю вас потому, что Ермолаев влюбился в вас… Нет, опять не то… Я люблю как-то все сразу, все, что с вами двумя случилось. И со мной тоже! Я же понимаю: из того, что случилось, многое осталось непонятным, нераскрытым. И я люблю это нераскрытое! Вот и сейчас что-то происходит важное, чрезвычайное, здесь, рядом со мной. А также там, смотрите: за горизонтом!.. А я не допущен к этому чрезвычайному! Ольга Николаевна, позвольте, я буду… Дайте мне это чрезвычайное! Жадно, неистово! Не смейтесь! Не отказывайтесь. Напрасно! Я знаю, что будет с нами: Ермолаев уйдет от нас, он откажется от этой планеты! Когда он уйдет, вы сами найдете меня, придете ко мне. Потому что я причастен к Его приходу. Мы будем сидеть осенними вечерами, и думать о том, как Портной пришел на нашу Землю. А потом ушел. И мы никому не скажем об этом, потому что нам никто не поверит. А нам это и не важно! Какое нам дело до остальных, к которым приходил Портной! Главное, что Он приходил! А мы – свидетели пришествия Его!
- То есть, вы все-таки склоняли молодую учительницу к интимной связи?
- Кого? – рассеяно спросил я, продолжая думать о своем. – А… Нет! Я никого не склонял! Я о другом…
- О чем?
Второй следователь вышел из кабинета, и вернулся не один, с какой-то женщиной.
- Здравствуйте! – скажет женщина.
- Узнаете гражданку? – спросит меня следователь.
- Нет, я впервые ее вижу… А что она сделала?
- Узнаете? – покажет на меня следователь.
- Убийца! – вдруг покажет на меня женщина и будет пристально, не мигая, на меня смотреть.
- Боже мой, как широко распахнуло свои крылья правосудие! – воскликну я. – Неужели за убийство нескольких плотвичек у нас привлекают к ответственности?! Сажают на электрический стул?! Надо было предупредить: я бы не ездил на рыбалку!
- Хороши «плотвички»! – усмехнется второй следователь.
А первый следователь обратится к женщине:
- Расскажите, как было дело…
- Орал, кричал, да громко так! Топал ногами! Претензии предъявлял: «Портной! – кричал. – Плохо костюмы шьешь! Ничего не смыслишь в портновском деле! Всех клиентов обманул! И мне костюм испортил! Всю жизнь мне сломал!»
- Продолжайте…
- Мальчик ему что-то отвечал. Тихий такой, хороший мальчик! Скромный, воспитанный! И Оленька рядом с ним, заступилась за мальчика… – женщина вдруг всплакнула, достала носовой платок, высморкалась. – А этот гад их не слушает, опять орет, опять ногами топает, потом пистолет достал… Ага, вот этот… – женщина показала на пистолет в полиэтиленовом пакетике. – И так громко стрелять начал, всех соседей разбудил! Мальчик такой мужественный оказался, Оленьку собою прикрыл. А, когда он упал, этот и Оленьку тоже… Громко так!
- Убийца! – женщина, продолжая рыдать, посмотрела на меня. – Господи, как таких только земля носит?!
- А где вы были, когда это происходило?
- А рядом, дверь-то открыта была. На крик и прибежала – в щелку заглядывала…
- А потом что?
- А потом он зверушку застрелил… Громко так!
- Какую зверушку?
- Да вот же она – на фотографии…
Следователь взял лупу, взял фотографию, и стал рассматривать хомячка…
- Я в обморок упала, а этот, – женщина опять на меня показала, – в ванную побежал, руки от крови отмывать. Соседи-то после прибежали, когда уже тихо стало…
- Спасибо! Мы вас еще вызовем…
- А я приду. Мерзавца расстрелять надо! Оленьку-то за что? – женщина опять заплакала. – Мы ее так любили! Девушка хорошая была…
Женщина вышла из кабинета, и мы остались втроем.
- Подождите… – до меня постепенно стало доходить. – Я правильно понял: Ермолаев и Ольга Николаевна… убиты?!
- Застрелены! Хладнокровно, равнодушно…
- Как? Когда? Кто это сделал?!
- Вот это, – следователь на пистолет показывает, – нашли у вас дома. И на этом оружии – ваши отпечатки.
Я на пистолет смотрю, и ничего не понимаю.
- Мне его подкинули… – говорю.
- Ага… Дух Святой! – буркнул следователь. – Будете писать признание?
- Подождите! Надо разобраться! Это какая-то ошибка! Ермолаева не могли убить просто так! Здесь все очень непросто! Все намного сложней, чем вы думаете!
- Да, что ж тут сложного? – следователь отвечает. – И не такие дела раскручивали…
И тут я вдруг вспоминаю… Вспоминаю, вспоминаю… «Портной – в опасности!» – говорила мне Зинаида Васильевна. И вспоминаю, как я смеялся над ее словами.
- Да… – говорю я тихо, в глубокой задумчивости. – Зинаида Васильевна была права…
- Кто такая Зинаида Васильевна? – следователь спрашивает, с интересом.
- Вы все равно не поймете… Не поверите!
- Отчего же? Поверим и проверим! Адрес давайте! Зинаиды Васильевны…
Но я не даю адрес, и меня увозят в тюрьму.

И в тюрьме я, наконец, окончательно понимаю, что убийство Ермолаева и Ольги Николаевны – это не розыгрыш, не злая шутка. Это факт! Кто же убил их? Зачем?
В сложных, напряженных ситуациях я становлюсь очень подозрительным человеком. Подозрительнейшим! Во мне, мгновение за мгновением, разворачивается клубок всех возможных вариантов, лиц, решений, событий – все связи.
И мне вспомнились все, кого я знал, и кто мог знать Ермолаева: Зинаида Васильевна, Павел Абросимович и Белла Андриановна, учителя нашей школы и ученики, и еще другие многие…
Белла Андриановна и Павел Абросимович почему-то сразу выпадали из списка подозреваемых. Хотя я, на всякий случай, удерживал их, на самой кромке своего подозрения. А вот Зинаида Васильевна могла, вполне могла. Нет, Ермолаева она не знала, но зато она знала о Портном! Чем же ей Портной не угодил? Надо бы с ней увидеться, поговорить. Она, конечно, опять будет говорить о таинствах жизни, о вечном, о духовном. Но я уже буду знать правду, и буду смотреть ей в глаза… И она вдруг все поймет и замолчит. И встанет, и отойдет к окну, и тихо спросит, не поворачиваясь в мою сторону:
- Как вы догадались?
- Зачем вы… это сделали? – тоже тихо спрошу я.
- Царство Божье – невыносимое бремя для неразвитых душ. Не всякому дано. Многие умрут, не выдержав напряжения тонких энергий, божественных эманаций. Слишком многие. Пусть уж живут…
- Как благородно с вашей стороны! А пистолет? Зачем вы подкинули его мне?
- Вы устали, Антон Иванович. От жизни, от людей. Вы обнаружили абсурдность, нелепость этой жизни. Нет, не вообще жизни, а той жизни, которую ведут люди. Вы хотели умереть! Я знала, я догадывалась об этом давно, я читала это в ваших глазах… Но смерть не приходила к вам…
Я молчу. А потом встаю и подхожу к Зинаиде Васильевне, и целую ее руку.
- Простите меня… – едва слышно шепчет мне Зинаида Васильевна.
И мы стоим с ней у окна, плечом к плечу, и смотрим на людей, идущих по улице, на проезжающие мимо машины, на серые облака, закрывающие небо…
Да, кандидатура Зинаиды Васильевны наиболее вероятна. Это на нее похоже. Но я не мог исключить и других! Кто же эти другие?
А, вспомнил: Олег Михайлович, которому я ключ от квартиры заказывал! Он так странно тогда этот ключ рассматривал… Ой, он же мог себе еще один ключ сделать, от нашей с Варей квартиры! А значит, он тоже мог пистолет нам подкинуть…
А рыболов? На набережной Фонтанки, напротив Летнего сада… Я ведь лица его не разглядел, потому что он… в капюшоне был! А это был не простой рыболов… Он не случайно там оказался! Помню его черный силуэт – на фоне заходящего солнца…
Или Макеев? Этот тоже мог: у него окно было! И он в это окно смотрел, смотрел, смотрел, и шагнул из окна… Сначала покончил жизнь самоубийством, потом встал и расстрелял Ермолаева и Ольгу Николаевну! Он же кто? Призрак! А, следовательно, ему и ключ не нужен, чтобы пистолет в комод подбросить! Надо будет про Макеева следователю сказать…
- Ха!.. – вдруг подумал я. – Есть и другие, кто мог это сделать. Много! Сколько ж людей по глобусу бегают?!
И тут мне вдруг нехорошо стало: я подумал про Вареньку. А может, это она? Ведь на нее никто никогда бы не подумал. Это ж надо так замаскироваться! Ну, да, оладушек напечет, носки постирает. И так из года в год, из года в год – ждала своего часа!
Ну, точно, это Варвара! Она же про Портного все знала, и про спасение человечества тоже… И про Ермолаева я ей проговорился! Притаилась рядом, простушкой прикидывалась: удобный момент выжидала…
Я нервно ходил взад и вперед по камере, из угла в угол, и долго не мог прийти в себя от потрясения – думал о Варваре…
Или кто-то другой стрелял в Ермолаева? А вдруг это кто-то неизвестный, кто Портного выслеживал? То есть, совсем неизвестный! Черный человек… Черный-черный! Тот, кто про Ермолаева всегда знал, про Портного… Знал, когда, куда и зачем он придет на Землю…
А, может быть, это… я? Убил Ермолаева и не помню! Откуда на пистолете отпечатки моих пальцев? Может быть, я лунатик, и во сне совершаю какие-то действия, о которых не помню?
Точно, вспомнил! Мне мама говорила, что я в детстве, ночью, пил воду и плакал, с закрытыми глазами. И она меня успокаивала и опять спать положила. А я так удивился, когда она мне это утром рассказала, потому что я этого не помнил.
И тут я ахнул! Потому что такое подумал…
Что я о себе знаю? А вдруг я запрограммирован на черное космическое деяние? Например, найти и убить Портного, когда он придет на Землю! Не допустить Царства Божьего, ни при каких условиях! Неприятное задание… Страшная миссия! А я-то все думаю, тешу себя светлыми надеждами, мучаюсь, страдаю, верую, взываю к Господу! А оно вон оно как! Черный ящик, тайный космический ларец, черная роза скрыта в недрах живого организма, имя которому – Антон Иванович!
А дети говорят мне: «Здравствуйте!»
А черная роза расцветает пышным черным цветом во вселенной!
Так кто ж я тогда, на самом деле?! Богоборец? Ах, этого не может быть! Возможно ли это? Черный замысел, длящийся в бесконечности…
И мне сразу стало плохо! Невыносимо! Дико, больно и ужасно! Я заплакал, от тоски и безысходности. Лучше бы никогда не знать мне правду о себе! Лучше бы мне не родиться! А если и родиться, то тут же и умереть, протестуя против черной розы, распускающейся в бесконечности…
Надо пойти к следователю и все ему рассказать! И про черную розу, и про тайное задание…
- Да, – скажу я ему, – это я! Делайте со мной, что хотите!..
А следователь мне листок подвинет:
- Подпишите! – скажет.
Но я потребую большой лист бумаги, и на этом листе крупно напишу: «Я – Иуда!», и поставлю подпись. А потом буду рыдать, рыдать, рыдать…
Впрочем, о чем это я? Куда это меня занесло? То есть, конечно, как версия, мое предположение о себе тоже имеет право на существование. Но я не мог убить Ермолаева! Потому что… Не мог! И я успокоюсь и утру слезы, и улыбнусь. Господи, как хорошо! Какая тяжесть, какой невыносимый груз с души свалился! Нет, я не черный злодей! Но я и не просветленный старец – я простой, обычный человек, Антон Иванович, запутавшийся в своих мыслях, фантазиях, хотениях! Разве что… температура моих мыслей – высока! Чрезмерно! А на самом деле все просто и, я бы даже сказал – слишком просто…
Господи, как хорошо быть простым человеком: инфузорией, амебой, слегка запутавшейся… в водорослях жизни!
Впрочем, что же было основною моей мыслью? Куда-то я отвлекся…
А, вспомнил!
Я хотел быть невинно осужденным, и чтобы человечество меня казнило…

И вот уже суд! И в зале сидят присяжные, Варенька и еще много граждан. И судья вызывает свидетелей. И почему-то все свидетели на меня показывают. Один видел, как я с зонтиком к дому подходил, хотел уйти, но потом вернулся обратно. Другой видел, как я ребятишек о чем-то расспрашивал. Третий видел, как я поднимался по лестнице. Та самая женщина видела, как я кричал, стрелял и ногами топал. Еще один видел, как я по лестнице сбегал. И нашелся такой, который видел, как я бежал по улицам и кричал про конец человеческой истории: про последний всемирный потоп и про ковчег, который некому уже построить. И кто-то еще то же самое слышал… Адвокат меня защищает, спрашивает свидетеля, по каким именно улицам я бежал? И не бежал ли я по переулкам, площадям и проспектам? И свидетель путается в своих показаниях: запинаясь, он перечисляет улицы и переулки, набережные и мосты…
- Там где-то рядом вода плескалась…
- Так это в Венеции было? – спрашивает его адвокат.
- Нет. То есть…
- Может быть, это в луже вода плескалась? – иронизирует адвокат.
И скоро появляется масса других свидетелей, которые видели меня бегущим по улицам многих других городов. И нашлись даже такие, которые видели меня бегущим по улицам других стран и континентов. И кто-то даже видел, как я в северных морях со льдины на льдину перепрыгивал. И везде я кричал про конец человеческой истории, про последний всемирный потоп. А адвокат все уточняет и уточняет. И свидетели, хоть и путаются, но дают слишком много совпадающих показаний… Прокурор требует для меня смертной казни, и судья предоставляет мне последнее слово. И я встаю и задумчиво говорю:
- А вдруг, действительно, всемирный потоп будет?
Присяжные выносят вердикт:
- Виновен!
И суд приговаривает меня к смертной казни…
И я опять в камере, жду последнего часа. Прощаюсь с жизнью. Радостно мне, хоть и волнуюсь немножко, потому что вдруг больно будет, в момент казни? А потом, когда умру – хорошо… Ну, и немножко грустно…
И тут я слышу голос, который с солнечным лучом в тюремную камеру ко мне проникает:
- Истинно говорю тебе: еще до заката будешь со Мной, в обители…
- Ермолаев, это ты? – обращаюсь я в сторону окошка.
- Это ты, Портной? – но я опять не получаю ответа.
- Кто ты? Бог?
Но солнечный луч ускользает из моей камеры, так ничего мне и не ответив.
И тут ко мне священник приходит, чтобы я исповедался и покаялся перед смертью.
- Каюсь, – говорю, – что я пришел на эту планету! Издалека она такой красивой казалась: с облаками вокруг… Горы, моря, реки… Тихие туманные рассветы… Птичьи трели… А вблизи что делается? Скотобойня! Все в проводах, в колючей проволоке… Ивану-царевичу шагнуть некуда – везде минные поля, пресс-конференции…
Священник мне возразит: «Мы не умрем, но изменимся!» Прочитает лекцию о Преображении…
А потом меня поведут на смертную казнь. Посадят на электрический стул. И палач уже тряпочкой протирает рукоятку рубильника. А за стеклом – приглашенные наблюдатели: официальные свидетели казни, а также другие многие. И я всматриваюсь в лица людей, собравшихся засвидетельствовать расправу над невинно осужденным. Кто они, пришедшие посмотреть?
Вот сидят достойные члены нашего общества, и некоторые из них – мои бывшие ученики: они тихо переговариваются. А за ними сидят мои нынешние ученики – они пришли с родителями. И некоторые из них пришли с цветами. Но цветы предназначены не мне, извергу, изгою общества: они предназначены достойным членам общества, а также судье, прокурору, присяжным и палачу, и вручение состоится после моей казни.
А на последнем ряду сидит рыболов, тот самый, что стоял на набережной Фонтанки, напротив Летнего сада. И под надвинутым капюшоном опять не угадываются черты его лица, но я узнал его…
А прямо, напротив меня, сидит девушка и странно на меня смотрит. И я опять и опять смотрю на нее, потому что лицо ее мне кажется знакомым…
А рядом с ней, за спинами достойных членов нашего общества, сидит мать с ребенком, который шалит и капризничает, потому что слишком мал и не понимает серьезности момента. И молодая мать его сердито одергивает, потом показывает ему на меня и что-то ему говорит. И малыш испуганно смотрит на меня и вдруг начинает плакать, и слезинки текут по его пухлым щекам. Кто ты, маленький человек? Зачем пришел на эту планету? Знаешь ли ты, что тебя ждет? Не знаешь… Но я кое-что знаю про тебя. Совсем немножко…
Ты будешь учиться в школе и, может быть, в институте. И будешь влюбляться и будешь расставаться. А потом ты будешь работать и женишься: один раз удачно, а другой не очень… А вечером ты будешь сидеть или лежать, смотреть или слушать. Поликлиники, больницы, квитанции, справки, зарплаты, встречи с друзьями. Звонок будильника по утрам. Звонок в дверь, и на пороге – случайный человек. Ты хочешь спорить? Спорь, возражай! Докажи, что ты не будешь учиться в школе. Докажи, что оплодотворишь только одну женщину, и что она не сделает аборт. Докажи, что ты ничего не будешь знать про деньги и не будешь держать их в руках. Докажи, что у тебя не две руки и не две ноги. Мое перечисление о тебе – бесконечно. Докажи, что я что-то о тебе не знаю! Ты думаешь, я бы что-то не знал о тебе, если бы ты родился не мальчиком, а девочкой? Хочешь, девочка, я поведаю мои знания о тебе?
Травность…
Листья, травы, цветы… Люди, как трава! Разве не знаем, что весной сходят снега и, пригретые лучами солнца, травы встают из земли зелеными морями? Разве не знаем, что приходит пора и травы умирают, погребенные под снегом? Чего я не знаю о людях, уподобившимся траве? Чем смогут они меня удивить? Если я могу предсказать рост трав и их смерть под снегом, почему же я не могу предсказать рост под солнцем людей и их кончину поздней осенью? Но есть и другое Солнце, в котором нет ни весны, ни поздней осени, ни снега! Но восход этого Солнца в людях я не могу предсказать. Во многих ли оно восходит? И есть ли те, кто достиг абсолютного полдня?
А палач уже тряпочкой рубильник протер, и командующий казнью поднимает флажок: «На старт! Внимание…»
И тут я вижу острова, те самые, безлюдные: тихое, блаженное ожерелье среди бесконечных вод. Единственное желание мое, удивительная мечта, которую подарило мне пребывание среди людей, на Земле. Тихий плеск волн, поднимающийся от воды туман, россыпь валунов на берегу. Стволы сосен и елей. Опавшая хвоя… Скоро брызнут лучи восходящего солнца, рассеют туман…
И в это время командующий казнью дает отмашку палачу, тот включает рубильник, и… все! Прощай, человекобойня! Я стартую и… не обнаруживаю себя, а один только свет бесконечный… Я и свет не обнаруживаю, потому что я и есть этот свет…
И тут мне становится страшно! Я протестовать начинаю… против реинкарнации!
- Нет, Господи, я не смерти и не жизни хочу – я хочу не быть! Разве не возлюбил я Тебя более всех человечеств, рассеянных во вселенных? Разве не принял смерть во имя Твое – за преступление, которого не совершал! Если Ты выдумал реинкарнацию, зачем Ты ее выдумал, Господи?! Чтобы я опять, как тот карапуз, который за казнью моей наблюдал, пришел в эту жизнь и, заняв его место, наблюдал за другими казнями? И чтобы опять, запутавшись в остатках мелких мыслей, со льдины на льдину перепрыгивал, требуя от человечества более, чем оно может?
И вдруг я вспоминаю: «Каждый родившийся в России – это святой…» Так говорила Зинаида Васильевна! И вспоминаю другое ее заклинание: «Каждый родившийся в России – никогда более не инкарнируется!»
И, вспомнив эти блаженные слова Зинаиды Васильевны, я перестаю реинкарнироваться. И опять обращаюсь в свет неземной, бесконечный. Теперь уже безвозвратно! И перед тем, как совсем, без остатка обратиться, я успеваю вознести хвалу Господу: «Благодарю тебя, Боже, за то, что догадал меня родиться в России – с душою и талантом!..»

А потом оказалось, что я слишком долго болел: меня не было на работе целый месяц. И, когда я пришел, я узнал, что Ермолаев перевелся в другую школу.
- В связи с чем?
- В связи с переездом на новое место жительства, – сказала Вера Андреевна.
- То есть, как?
- Ну, как это обычно бывает? Поменяли жилплощадь: другой район, другой адрес, другая школа…
- Ага… – я задумался и пошел.
День проходил за днем, и все шло как обычно, но вдруг как-то пусто стало вокруг. Слишком пусто! И я испугался – чего-то другого. На переменах, по школьным коридорам все так же бегали, шумели и кричали ученики. Но при этом почему-то пусто было в этих коридорах. Пусто было и в классах, во время уроков. И российская словесность, которой я посвятил свою жизнь, вдруг потеряла свою осмысленность, показалась мне исполненной пустотой. Державин, Жуковский, Вяземский… Тютчев, Фет… О чем вздымал к небесам длани Федор Михайлович? Что в них такого особенного – в униженных и оскорбленных? Подумаешь, какие пустяки: преступление и наказание, бесконечные двойники, бесы, братья, Алеша Карамазов… Кроткий Алеша… Ну, и что? Я и сам – кроткий! Хотя…
Пусто было и на улицах, хотя толпы людей продолжали идти по асфальту, открывали и закрывали двери магазинов, парадных, квартир, и открывали и закрывали форточки в своих квартирах, чтобы было не жарко и не холодно…
А потом еще что-то стало происходить: вдруг что-то в области сердца защемило, заныло, застонало. Ощущение было странное, неожиданное: сердце уподобилось зубам, с которых сбили эмаль – обнажился нерв и от любого движения, сквозняка его пронизывало непонятной, неизвестной мне болью. Лучше сидеть, не двигаться, не шевелиться, чтобы не задеть, не потревожить сердечный нерв, с которого непонятным образом содрали эмаль.
Так проходил день за днем, неделя за неделей. А я продолжал думать о Ермолаеве. И опять думал. И опять…
Я даже узнал его домашний адрес, и номер телефона, и школу, в которой он теперь учился. И все тщательно записал, и положил листок в укромное место. И через неделю, а потом еще через другую, когда я походил вокруг этого укромного места, я немного успокоился, и российская словесность опять исполнилась смыслом. Но я все равно помнил о листке, на котором были записаны телефон и адрес. И однажды я вдруг достал этот листок и набрал номер телефона – позвонил Ермолаеву. Но трубку долго не поднимали. И опять не поднимали. И опять!.. Я положил трубку на аппарат – российская словесность шевельнулась и чуточку убавила в осмысленности… А потом прибавила! Я даже взял «Войну и мир» и прочитал первую фразу: «В салоне Анны Павловны Шерер…» И на этом закончил чтение романа, потому что о чем-то задумался. Книга выскользнула из моих рук и с глухим стуком упала на пол…
Газеты не были такими тяжелыми и не выскальзывали из рук, когда я задумывался. Поэтому я прочитал о том, что происходит в мире, а потом написал по горизонтали: люстра, бархат, кювет… А по вертикали написал: адвокат, палуба, концерт… А из букв, оказавшихся в клеточках, помеченных желтыми пятнышками, я составил слово «совок». Потом я взял кроссворд посложнее, где поле деятельности было шире и глубже. И, когда я решал его, я несколько раз задумывался. Написал: Рузвельт, ниппель, киловатт… Странно, а про него забыли, что ли? Идол, язычество… Наверное, про него в следующий раз… И из букв, оказавшихся в клеточках, помеченных все теми же желтыми пятнышками, я составил слово «крупа».
Я отложил газеты в сторону, но слова продолжали всплывать в моем сознании. И куда-то плыли… И при этом были какие-то странные: Рабле, Гомер, Троя, Агамемнон… Крест, Будда, ислам, нирвана… Пастернак, Шолохов, Солженицын… Я посмотрел на телефон и подумал, а не сделать ли мне еще один звонок? Вийон, Монтень… Аборигены, пигмеи, готтентоты… Индонезия, Уганда, Азербайджан… Слон, аллигатор, мамба… Я опять посмотрел на телефон и подумал… Страсти, мадонна, вознесение… Фридрих, война, осада, поражение… Кто рожает детей? Мама! Кто написал «Войну и мир»? И тут во мне что-то замкнуло, потому что я опять посмотрел на телефон…
И вдруг подумал, что мог бы и сам составлять кроссворды. Кто выиграл битву при Гранике, хотел объединить народы и бракосочетал их? Кто перешел Рубикон? А кто обещал пойти туда, не знаю куда? И найти! Кто?! Кто бил, бил, бил и не разбил?! Где та, которая стреляла? И где та, которая умоляла не убивать? И где те, которые обещали и не выполнили? А также те, которые хотели и не смогли? А если и смогли, то что-то другое… «А у мужчин идеи были – мужчины мучили детей…» Нет, господин поэт, хоть вы и правы, но все-таки не правы – мир премного сложнее ваших изумительных строк… Да, у меня получится сложный кроссворд, его не всякий сможет решить – редакции откажутся его принять. А если откажутся, что же тогда они пишут в своих газетах? Я взял ту самую газету, которую уже просматривал, и прочитал еще раз, но уже внимательно:
«Международный симпозиум. Видные деятели. На основе достигнутых. Пресс-конференция. Правительство ноту протеста в связи. Международные осудили…»
Перевернул страницу:
«Модернизация с привлечением. Принципы. Выступил с критикой…»
А на другой странице другое:
«Терроризм. Захвачены заложники. Освободить и два миллиарда.
По шкале Рихтера. Жителей без крова. В зону бедствия.
Потерпел катастрофу. Поиски продолжаются.
На орбиту с параметрами.
Четвертьфинала на международном.
О погоде…»
Я подошел к окну, чтобы удостовериться: сверху сыпал редкий и мелкий снег. Я знал, что за моей спиной стоит телефон, но продолжал смотреть в окно…
Потом наступила весна. Странная, пустая… С одной стороны, весеннее солнце вроде призывало куда-то, манило, обнадеживало. А, с другой стороны…

После завершения учебного года уволилась Ольга Николаевна. А потом… Что же было потом?
Ах, да, в один из летних дней я распиливал дощечку. Думал об Ольге Николаевне. И вспомнил о Ермолаеве: а вдруг он опять стоит перед зеркалом и наблюдает за мной? Я отложил дощечку, подошел к зеркалу и долго смотрел в него. И пытался увидеть Ермолаева. Или другое что-то… Но это было очень трудно. Потому что, отраженный, я мешал самому себе: разглядывал глаза, лицо, волосы, фигуру. Интересно, а Ермолаев тоже себя разглядывал? Или он не отражался? Хотя, с другой стороны, смотря, что мы называем зеркалом? Ермолаеву, чтобы смотреть на людей, и зеркала не надо… Я оглянулся на противоположную стену, медленно подошел и встал перед ней, и долго смотрел на выцветшие обои. Точнее, не на обои, а на то, что могло за ними скрываться… И опять оглянулся на зеркало. И опять повернулся к обоям.
- Зачем же он наблюдал за мной? Он за всеми так наблюдает? Но, в таком случае, ему должны быть известны все человеческие тайны… Все, что мы так тщательно скрываем друг от друга… А также все, что мы скрываем от самих себя…
И вдруг я подумал:
- А ведь в том, что мы скрываем друг от друга, и от самих себя, ничего особенного, таинственного, интересного нет. Тогда за чем же наблюдал Ермолаев?
И тут я вспомнил, что за стеной с обоями была прихожая: распахнул дверь и выглянул в коридор – Ермолаева там не было. Я медленно подошел к тому месту в прихожей, которое я пытался увидеть, находясь в комнате, и встал перед стеной, и опять пытался увидеть того, кто за нею скрывается…
- Нет, так мне Ермолаева никогда не поймать…
- Может быть, он скрывается в толще стены, в слоях штукатурки? В молекулах того, что мы едим? В атомах того, что нас окружает? В кварках, в протонах… А разве мы, люди, не состоим из молекул и атомов? Зачем нам квантовать что-то там вдалеке? Не проквантовать ли нам самих себя? Нет-нет, меня квантовать не надо: для тех, кто меня будет квантовать, это и будет тем самым «вдалеке». Пусть каждый квантует сам себя, если в этом возникает необходимость…
Я вернулся в комнату и сел. И теперь отовсюду: из окон, с потолка, изо всех стен, изо всех углов мебели, и из множества других предметов на меня смотрел Ермолаев – молча, спокойно. Я бы даже сказал – никак. И я был спокойный, ровный… Никакой? Нет, пожалуй, нет. Что-то во мне изменилось… Я вдруг стал больше, шире, глубже – раздвинулся до границ, которые упирались в зрачок Ермолаева. А этот зрачок был везде и… всем! И именно потому, что око, которое за мной наблюдало, было везде и – всем, оно не имело очертаний глаза. Зрачок не был зрачком в буквальном смысле. И Ермолаев не был в буквальном смысле Ермолаевым…
Я закрыл глаза и открыл: отовсюду, из рисунков на стене, из каждой трещинки в потолке, изо всех предметов на меня смотрел Наблюдатель. Я опять закрыл глаза, и Наблюдатель никуда не исчез, потому что Он был всем сразу, и мною в том числе. Или я и был этим самым Наблюдателем? Наблюдающим за самим собой изо всех уголков вселенной?
И вдруг я задумался. А наблюдал ли за мной Наблюдающий тогда, когда я не знал ничего о Наблюдающем и о его наблюдении?
Ночью, уже засыпая, я продолжал быть с Наблюдателем, и уснул, пребывая в разверзшемся пространстве…

Но лето прошло, и начался новый учебный год. И с этой поры как будто ничего особенного в моей жизни более не происходило. Проходили дни, месяцы, годы… Да, иногда мы встречались с Павлом Абросимовичем, и я забывался в разговорах с ним. А потом Павел Абросимович уходил, и я опять оставался один. Надолго. И еще надолго. И, казалось, что сердце опять покрылось эмалью и уже никогда не заноет от нечаянного сквозняка… А потом… В какой-то год я закончил свою трудовую деятельность и вышел на пенсию.
И однажды я бродил среди деревьев между Цирком и Михайловским замком. Людей вокруг немного, студеный воздух, тишина, застывшие мгновения уходящей осени…
- А может быть, так? – мы получаем бессмертие вдруг, вовсе на него не рассчитывая?
- Конечно, – думал я, продолжая брести по ковру из осенней листвы, – я могу соглашаться или не соглашаться с Павлом Абросимовичем… или с другим кем-нибудь! Но лучше не делать ни того, ни другого, а просто послушать, о чем жужжит человеческий муравейник…
- К тому же, – я оглянулся вокруг, – вон он чего «нажужжал»…

Проходит еще полгода или год…
«После всего, что случилось… А потом, после всего другого случившегося… А потом еще… Нет, я не могу объяснить… Пояснить, доказать…»
- Кто ж тот балда? Который туда, не знаю куда? – вдруг говорю я вслух.
- Кто? – спрашивает меня Павел Абросимович.
- А? – я посмотрел на него. – Это я так, о своем…
Мы сидим с Павлом Абросимовичем у него дома. И я много в этот раз говорю, а Павел Абросимович слушает и молчит.
- Понимаю… – помолчав, тихо говорит Павел Абросимович.
И теперь говорит он. И я слушаю его, слушаю…
- Вы так много знаете… Проникаете в суть вещей!
- Мои знания ничего не стоят… – отвечает Павел Абросимович.
- То есть, как?
- Очень просто. Для меня совершенно очевидно, что в посмертном бытии ни ум, ни глупость не блистают… Как не блистает и многое другое, чему мы придаем великое значение! Поэтому я знаю, что в инобытии мои знания не будут играть никакой роли. То, что мы здесь называем знаниями, после нашей смерти будет лежать трупами на кладбище. Частью этой трупной массы мы пользуемся для решения кроссвордов. Вы, кстати, кроссвордами не увлекаетесь?
- Я? Нет…

А через год Павлу Абросимовичу должны были сделать операцию. Я навестил его в больнице.
После операции Павел Абросимович был переведен в реанимационное отделение. Каждый день я звонил в больницу, справлялся о его самочувствии. А потом два дня пропустил. А на третий день, когда я позвонил, мне сообщили…
Я был на его похоронах. Бросил горсть земли в могилу…
Я пришел на кладбище еще раз, через полгода, зимой. Обмахнул заснеженную табличку. А потом обмахнул крест на могиле, в изголовье. И вдруг застыл: крест? А почему я в прошлый раз его не заметил? Разве Павел Абросимович православный? Или он что-то утаил от меня?
Я оглянулся: везде были кресты, оградки, памятники. И все было заснежено. Взгляд продолжал скользить по рядам могил, крестов, памятников…
- Что-то такое важное я не сказал Павлу Абросимовичу?
- Ах, вот это важное!
- Нет, это уже не важно…
- Павел Абросимович ссылался на одного из древних греков, сказавшего, что высшим духовным достижением считает жизнь, прожитую незаметно. Примерно так он сказал…
- И Павел Абросимович прожил свою жизнь незаметно…
- Ну, и что? Я тоже живу незаметно. Никто не знает про Антона Ивановича! Но в этом нет никаких моих заслуг. Так мне кажется…
- Потому что тогда все, прожившие жизнь и оставшиеся незамеченными в веках, в тысячелетиях, могут претендовать на высшее духовное достижение. А это не так!..
Я опять скользнул глазами по рядам могил, в которых покоились незамеченные в веках люди. Были ли среди них те, кто ставили незаметность своей высшей целью? Мое внимание привлекло черное гранитное надгробие, стоявшее неподалеку. Оно слишком выделялось среди других крестов и могил.
- Смерть… Или сон смерти?..
- Да. С детства, с юных лет мне снились… сны! А иногда они снились часто…
- Совсем другая жизнь…
- Миры!
- Сны из моей юности: девушка из тончайших и прозрачных лепестков какого-то цветка и столб прозрачной воды между ними…
- Светящееся голубым светом яйцо чайки…
- Бородатые змеи. Луна…
- И опять девушка, танцующая в красном…
- А в другой раз раздается автоматная очередь: я падаю и, мертвый, лежу на вздыбившейся дугой проселочной дороге, среди опаленных солнцем холмов… И внутри меня, в груди, громадная синяя бабочка медленно, очень медленно машет крыльями…
- А ведь что-то необыкновенное, что снилось когда-то, уже и не вспомнить, уже и забылось…
- Интересно, какие сны снились Павлу Абросимовичу? Он что-то говорил о сновидениях. Что-то очень важное… О том, как складываются посмертные сновидения человека. Что же он говорил? «Не сны совершают ошибку, а мы, проснувшись, совершаем ее…» Нет, не так, он что-то другое говорил…
- «Не смерть совершает ошибку, а…» Нет, тоже не то…
- Ага, вот! «Не жизнь совершает ошибку, а мы, не в силах очнуться от жизни, совершаем ее…» То есть, как, «очнуться от жизни»? Нет, тоже не то. Что-то очень похожее, но опять не то…
- Интересно, какую ошибку мы совершаем, проснувшись? – Я опять приковался взглядом к черному гранитному надгробию. – Не обманули ли меня мои собственные сны?
Я пошел обратно, между заснеженных могил, к выходу с кладбища.
- Конечно, Павел Абросимович не Портной… – я остановился и в последний раз оглянулся в ту сторону, где была могила Павла Абросимовича. Долго стоял и смотрел. Тронулся в путь, медленно, задумчиво…

…И, пока доктор делает записи в журнале, я думаю. О многом! Я, например, думаю о том, что… А потом думаю о другом. И продолжаю думать об этом другом…
- Я не понимаю, когда меня спрашивают о моей биографии. Не понимаю, и опять не понимаю!
- Нет, мы бы хотели узнать о вас подробнее.
- Подробнее? Ну, хорошо: родился в таком-то году, пол мужской, еще не умер.
- Еще подробнее!
- Но моя биография – это не я!
- А что же тогда – вы?
- Я? Не знаю… – я крепко задумаюсь. – Во мне что-то сильно болит. И что-то меня сильно мучает…
- Вы обращались к врачу?
- Нет! Я не знаю, что у меня болит… Но я знаю, почему у меня болит!
- И почему же?
- Меня обжигают прутья клетки, в которой я оказался…
- И что же это за клетка?
- Тоже не знаю! Может быть, клетка, это вы и есть, спрашивающий меня о моей биографии. Может быть, это царизм, капитализм, социализм, демократизм! И продавщица, которая стоит среди всего этого, и заворачивает купленный мною товар… Машины, проезжающие мимо, светофор. Стук колес электрички. Пичуга, севшая на подоконник, и тут же с него взлетевшая! А, может быть, клетка – это ребра мои, кости моего скелета… «Я вас любил безмолвно, безнадежно…»
- Вы где-нибудь работаете?
- Я на пенсии…
- А работали?
- Учителем…
- Ну, вот, а говорите – у вас нет биографии! Сколько полезного, нужного, важного вы сделали для общества! Наверное, среди ваших учеников есть известные люди?
- Есть несколько…
- Кто же они?
- Да, ну их…
- Зачем же так – о достойных членах нашего общества!
- Достойные? – я задумался.
- У вас судимости есть? Когда-нибудь привлекались?
- Нет, не привлекался. Хотя… Однажды шел на преступление. Немного не дошел…
- Ну, вот, а говорите – у вас нет биографии! Видите, как все интересно складывается…
- Чудак-человек, ты так ничего и не понял: то, что для тебя – биография, для меня – в мусорное ведро и на помойку…
И, пока я думаю обо всем этом, доктор продолжает писать. Он все пишет и пишет. И вдруг поднял голову и посмотрел на меня:
- Ждете, что я буду спрашивать о вашей биографии?
И я на него смотрю, и сказать ничего не могу.
- Нет… То есть, да! – растерянно отвечаю.
- То, что для людей – биография, для меня – в мусорное ведро и на помойку… – говорит мне доктор.
- То есть, как? – тихо говорю, растерянно.
- А никак… – он опять склонился над своими бумагами и продолжает писать.
- Вы кто, доктор?
- У вас травмы когда-нибудь были? – спрашивает он, не поднимая головы.
- Нет… То есть, да!
- Какие?
- Меня обжигают прутья клетки, в которой я оказался! – тихо, с испугом сказал я.
- Ожоги сильные?
- Нестерпимые, доктор: жить невозможно!
Доктор перестал писать, внимательно на меня посмотрел:
- Продавщица, заворачивающая товар? Светофор? Стук колес электрички? «Я вас любил безмолвно, безнадежно…»?
Потрясенный, я смотрел на доктора:
- Откуда вы знаете?
Он не ответил, повернул голову в сторону окна, задумчиво рассматривал кирпичную кладку стены напротив. Вздохнул и тихо сказал:
- Птица, вспорхнувшая с подоконника…
Потом посмотрел на меня:
- Если жить невозможно, почему же вы живете?
- Почему? – я растерялся. Глубоко задумался: «Действительно, почему?»
- Наверное… – я не спешил с ответом. – Жду последнюю… смертельную травму?..
- Хорошо… – сказал доктор, и опять долго молчал, задумавшись. – А иначе, наверное, и никак…
Доктор опять склонился над бумагами…

- Доктор… Он необыкновенный!
Я сразу, как вошел в кабинет, спросил:
- А почему у вас родственников не пускают к больным? Ко мне жена должна прийти!
- Ваша жена? Ах, да, тут приходила какая-то женщина…
- Варвара!..
- Имени я не помню… – доктор поморщился. – Она передачу принесла… Здесь она где-то… Куда я ее положил?
- А, вот же она! – доктор достал из-под стола пакет и поставил передо мной.
- Да, это Варенька! – воскликнул я. – Я узнаю этот пакет!
Я быстро разобрал его содержимое: апельсины, пирожки…
- Берите, доктор, берите! У Вари отличные пирожки получаются – с яблоками!
- Спасибо. Возьму один… – доктор положил пирожок перед собой.
- Берите и вы, девушка!
Медсестра улыбнулась, сделала мне укол, а потом ушла.
- Доктор, вы берите еще пирожок!
- Спасибо, не надо пока… – он положил пирожок перед собой, задумался. Посмотрел в окно и опять задумался. – Значит, вы утверждаете, что Портной – это Бог?
- Да! То есть, может быть, не совсем… – я тоже задумался. – Может быть, это Сын Его? – я посмотрел на доктора. – Он говорил об Отце…
Доктор долго молчал.
- Что ж, может быть… – задумчиво сказал он. – Вполне…
- Вы так считаете? – с надеждой спросил я его.
- Почему же и нет? Давно пора кому-то прийти… – сказал доктор. Он как-то просто это сказал, и даже пожал плечами.
- Вот! Я тоже думал об этом… – горячо прошептал я ему.
- А что тут думать? Пришел, и пришел! – Доктор опять посмотрел в окно. – Давайте… выпьем за вашего Портного! За приход Его…
- Я не пью! – я испугался.
Но доктор так на меня посмотрел, спокойно так…
- Стыдно! – сказал он. – Я же не предлагаю вам напиться… Мы же интеллигентные люди. По чуть-чуть… Тем более – такое событие… Раз в тысячу лет! То есть, простите – в две тысячи…
Я задумался.
- Впрочем, если не хотите…
- Хорошо. Только по чуть-чуть! Интеллигентно…
Доктор прошел к шкафчику, открыл нижнюю дверцу и достал оттуда бутылку и две мензурки. Поставил на стол и налил…
- Давайте молча… – доктор взял мензурку, сел и задумчиво смотрел в окно, на кирпичную кладку стены. – Спокойно… – он продолжал смотреть на кирпичную кладку. – Без суеты…
Мы исполнились покойной величавостью момента и молча выпили.
- А почему вы Дмитрия Александровича не вызываете?
Доктор поднял голову, долго на меня смотрел.
- Да, припоминаю… Это ваш сосед по палате?
- Ученик!
- Как его фамилия?
- Не помню…
- Надо вспомнить… А что же вы не спросите у него фамилию?
- Я спрашивал… Он молчит!
- Молчит? – доктор удивился. – Как же мы его найдем?
- Зачем его искать? Он вместе со мной – в одной палате!
- Вот там и поищем! – успокоил меня доктор.
И тут я вдруг испугался, Митя! А вдруг вас на процедуры вызвали, уколы делают? Мы придем, а вас нет! Какими глазами на меня доктор посмотрит?
- Доктор, вы без меня не ищите! Вы заходите как-нибудь… на утреннем обходе! Или на вечернем…
- Не беспокойтесь: зайду, конечно! Вместе поищем…
Мы еще выпили. А потом сидели у окна, молчали и долго смотрели на кирпичную кладку стены напротив. Резкий прочерк крыши по небу. Облака. Тонкие линии антенн…
- Весь мир, как на ладони! – прошептал я, очарованный открывшейся мне картиной.
- Да… – тихо ответил доктор. – Я часто на него смотрю…
- Смотрите, птицы! – я показал на кружащих в небе птиц.
Доктор поднял глаза:
- Вестники из дальних стран!
- Они принесли нам благую весть! – я с восторгом следил за их полетом.
- Да! Они часто ее приносят…
- Как, вы знали?! – изумленный, я повернулся к доктору.
- Давно… – доктор продолжал следить за кружащими в небе птицами.
- А почему же вы… не верили мне?! Расспрашивали… настойчиво!
- Я хотел убедиться…
Теперь я смотрел на него растерянно, не мог вымолвить слово.
- И что… Убедились?
- Да…
Вестники из дальних стран еще покружили и скрылись из виду.
- А остальные как же?
- Что вы имеете в виду?
- Как убедятся они?
Доктор задумался:
- Может быть, есть и другие окна, в которые виден весь мир?
- Нет, доктор, это окно – особенное!
- А я соглашусь… – тихо промолвил доктор.
- Надо что-то делать! – воскликнул я. – Люди должны знать, что Он пришел на Землю!
Доктор задумался:
- Допустим… – он налил в мензурки и взял пирожок. – Но как они узнают?
- Надо подвести их к этому окну! Показать мир! Пусть сами увидят благую весть!
- В ваших рассуждениях есть рациональное зерно… – доктор взял мензурку. – За Портного!
- За Царствие Его… на Земле!
- Вот как мы поступим… – доктор поставил опорожненную мензурку на стол. – Я сделаю в вашей медицинской карте запись о Портном. Напишем, что Он пришел. Как ваше самочувствие? Ну-ка, покажите… – он осмотрел ранку на моей голове. – Ага, все в порядке… Прекрасно! Мы сделаем еще одну запись: «Больной идет на поправку». Нет! Мы напишем: «Больной здоров!» Таким образом, это будет первый документ, свидетельствующий о явлении Портного…
- Доктор, вы гений!
- Подождите, не сбивайте меня… – доктор уже писал что-то в медицинской карте.
- И печать! Обязательно поставьте печать!
- Само собой… – доктор продолжал работать над документом.
- А через сто лет какой-нибудь историк будет разбирать архивы, – размечтался я, – и найдет эту медицинскую карту! И он расскажет о приходе Портного всему миру!
- Ну, это и раньше может произойти… – не отрываясь от работы, промолвил доктор. И вдруг поднял голову. – Как правильно написать? Кто он: Сын Божий?
Я задумался.
- Можно так… можно иначе… – я продолжал думать. – Напишите просто – Портной!
- То есть, в облегченном варианте… – доктор задумался. – Хорошо! – он опять склонился над медицинской картой.
- Ой, что же я делаю? – он вдруг перестал писать. – Это не ваша карта!
У меня все захолонуло внутри. Я молча смотрел на доктора.
- Вы испортили документ… – хрипло прошептал я.
- Подождите, дайте подумать… – доктор перевел взгляд на окно, посмотрел на кирпичную кладку стены. – Так… – он посмотрел на меня. – Мы вычеркнем имя и фамилию того больного, в чьей карте я сделал эту запись, и впишем фамилию вашу…
Я смотрел на доктора и молчал.
- Но это же… фальсификация!
- Никто ничего не заметит! – убеждал меня доктор. – Я сделаю все аккуратно…
- Если аккуратно… В чем же дело, доктор? Давайте!
Доктор что-то вычеркнул и что-то вписал.
- Ну, вот, готово!
- Доктор, вы гений!
- Еще по чуть-чуть? – он разлил по мензуркам, и взял пирожок.
- Да… Интеллигентно!
Мы долго еще так сидели. Съели все пирожки! И принялись за апельсины…
- Он пребывает во всех, но не все пребывают в Нем! – сказал доктор.
- Да, это так… Но откуда вы знаете? – в очередной раз удивился я мудрости доктора.
- Благая весть… – тихо ответил он, глядя в окно.
- Портной пребывает во всех?.. – тихо сказал я, потому что до меня вдруг дошло сказанное доктором.
- Именно.
- Но не все пребывают в Портном! – озарился я догадкою.
- Именно.
Я внимательно посмотрел на доктора.
- Доктор, вы… Портной!
Доктор задумался, опустил глаза.
- Может быть… – он посмотрел на меня мудрым, спокойным взглядом.
- Неисповедимы пути Господни… – прошептал я, продолжая вглядываться в доктора.
- Вы тоже – Портной… – сказал он с невыразимой грустью.
- Я?!
- Именно.
Я задумался. Доктор взял еще один апельсин.
- А медсестра… Она тоже… Портной? – вспомнил я вдруг и о других, кто не был с нами в эту минуту.
- Нет.
- Она вам нравится?
- Тсс!.. – доктор приложил палец к губам.
- Мне надо выйти! – вдруг сказал я и подошел к окну. Вот она – кирпичная кладка стены…
- Нет, не сюда! Здесь высоко. Вы ушибетесь… – доктор взял меня под руку. – Я вас провожу…
- Как, разве он там? – я растерянно посмотрел на доктора.
- Кто? Дмитрий Александрович?
- Нет, Митя не Портной… – я опять растерялся, но уже по другому поводу. – Это Ермолаев!
- Ермолаев? – доктор нахмурился, пытаясь припомнить.
- Нет, это не тот Ермолаев! Ну, вспомнили? Я же вам говорил! – я напряженно вглядывался в доктора.
- Да, вспомнил… Ермолаев – Портной! Он тоже здесь? – доктор с удивлением на меня посмотрел.
- Не знаю… – я задумался. – Он – везде…
- Пойдемте, проверим…
Так, рассуждая, уточняя наши позиции, мы шли по коридорам, лестницам, этажам. И так доктор привел меня обратно, в нашу палату…

Антон Иванович вошел и остановился у двери, тихо притворившейся за ним. Одной рукой он придерживал ватку в том месте на руке, куда ему был сделан укол.
- Митя, какой же я дурак…
Он прошел и сел на аккуратно застеленную кровать, напротив меня.
- Я так испугался! Я думал… Нет, это смешно… Это невозможно! Я думал, что… Нет, мне стыдно… – Антон Иванович рассмеялся. – Я ничего не боюсь. Я уколов боюсь! И сегодня опять испугался… Да!
- Сестра подошла, чтобы сделать мне укол, но доктор остановил ее: «Я сам! Можете идти…»
Сестра ушла, а доктор отошел к раковине и умыл руки. Потом взял шприц, лекарство, подошел и сделал мне укол, а я зажмурился, отвернувшись в сторону. А потом я открыл глаза, и доктор дал мне ватку.
- Все?
- Завтра будем вас выписывать… – сказал доктор, делая запись в журнале.
- Наконец-то!.. – я приложил ватку к месту укола.
И вдруг во всем моем теле стремительно разнеслось нестерпимое жжение, и сердце неожиданно, колоколом, бухнуло в груди. И лоб, и все лицо, и все тело мое покрылись испариной. И я застыл в оцепенении, от неожиданности, пытаясь понять, что со мной происходит. Посмотрел на шприц, на пустую ампулу.
- Доктор, что это?
А доктор молчит и почему-то не смотрит в мою сторону. И в это время я вижу, что в углу, в кабинете, сидит какой-то человек и смотрит на меня: долго, пристально, молча. И вдруг я вижу, что это черный человек… Черный-черный! У него и костюм черного цвета, и туфли… И глаза!.. Но, главное, что он внутри какой-то весь… черный-черный!
И я перевожу взгляд на доктора, который опять на меня не смотрит и молчит.
- Доктор!.. – говорю я ему. Но у меня голос почему-то тихий, хриплый. И я опять перевожу взгляд на черного человека.
- Доктор!.. – повторяю я громче.
Но доктор только чуть скользнул взглядом по полу, мимо моих ног, и опять смотрит мимо.
- Что? Какая чепуха! Что это? – я смотрю на доктора, а потом опять на черного человека.
А доктор подошел к двери и открыл ее
- Доктор, как вы могли?! – с отчаянием, преодолевая хрипоту, воскликнул я. И сердце опять бухнуло во мне колоколом, и опять остановилось.
И доктор, опустив голову, на миг задержал руку на ручке двери.
- Что надо? Вы только скажите! Я все сделаю, все расскажу! Хотите, я скажу вам всю правду? Я только правду и буду говорить! И через час повторю… И завтра тоже! Я дам любые показания, не отрекусь…
Но доктор уже закрыл за собой дверь. И мы остались вдвоем с черным человеком, и смотрим друг на друга. И черный человек вдруг встал и подошел к окну. И долго разглядывал кирпичную кладку стены за окном. Потом повернулся и направился к выходу.
«Почему он не смотрит на меня? Что он хочет этим сказать?!» – испуганно наблюдаю я за ним. И, придерживаясь за стол, я хочу сказать, объяснить, но у меня не получается объяснить, а получается тихо, хрипло:
- Это не я! Это Ермолаев!..
Черный человек приостановился, раздумывая, вероятно, над тем, что я сказал. Но, так и не оглянувшись, молча вышел из кабинета…
А потом вдруг все прошло, и мне стало легко и воздушно. И я устыдился…

- Да, легко и воздушно… А завтра меня выписывают! – Антон Иванович встал и прошел к окну. И что-то разглядывал через стекла.
Вдруг, коротко охнув, Антон Иванович странно оцепенел. Глаза его, застывшие, почти остекленевшие, казалось, ничего не видели вокруг. Так простоял он некоторое время. Потом сделал шаг, другой, и еще шаг. Медленно, как будто боясь что-то сломать в себе, сел на кровать. Приподнял ватку, посмотрел на место укола.
- Убийцы! – ватка выскользнула из его руки, упала на пол.
Антон Иванович медленно лег на кровать и, побыв неподвижным, так же медленно сложил руки на груди.
- Лекарство какое-то странное. Замедленного действия… – хриплым, натужным шепотом сказал он.
- А это и не лекарство вовсе…
- Доктор сказал… Ах, доктор… Тайный палач!
- Наверное, ему приказали…
- Хорошо… я соглашусь. Приму, как должное…
Наступила тишина. Надолго. Вдруг стало слышно жужжание мухи, бившейся в стекло. И вдруг жужжание смолкло.
- Холодно…
- А я не боюсь смерти, – вдруг тихо сказал Антон Иванович. – Я готов. Пусть будет…
Антон Иванович долго молчал.
- Как ловко вы меня обманули, с дневником Ермолаева. А я и поверил…
- А потом обнаружил, что почерк не его. Я вас по почерку угадал, Митя.
- Ермолаев Портной? Хорошо. Пусть все так и думают. Я про вас никому ничего не сказал. Ни одному человеку. Ни одного слова. Никто никогда не узнает, кто на самом деле Портной.
- А ведь я вас видел, когда вы в зеркало на меня смотрели. Ну, не буквально, конечно…
- Вы, наверное, опять будете в зеркало смотреть?
Прошло несколько часов. Свет за окном все более угасал. Опять зажужжала и опять затихла муха. Лампочка вдруг мигнула, еще мигнула и погасла…

Я стоял перед зеркалом и ждал…
Наконец, зеркало стало медленно темнеть, и вдруг вспыхнуло. Но вокруг было темно…
И я услышал тихий голос:
- Мне кажется, я задержался в этом мире слишком, чересчур, напрасно. Ничто в жизни более не увлекает меня, не обманывает, не терзает. Опознаны все уловки, все ловушки, которые привязывают человека к Земле… Нет, совсем не обязательно опознавать эти уловки одну за другой, уличать их, подавать иски и совершать прения сторон на судебном процессе. Да и не знаю я все эти уловки и ловушки, осознал лишь немногие из них. Крохотную часть! Но эта крохотная часть указала мне на все остальное бесконечное количество частей…
Голос умолк. Но ненадолго…
- Зачем обрывать ржаное поле по колоску? Не проще ли одним махом увязать его в один-единственный сноп? Грандиозный! Сесть неподалеку и созерцать очищенное поле… Кромку леса вдали… А потом связать очищенное поле и кромку леса еще в один грандиозный сноп. Потом связать все остальное, что осталось, наметать стог – грандиознейший! Сидеть и ждать. И не понимать, когда? Что такое случилось? Со мной случилось!
Зеркало вспыхнуло и погасло. И вдруг опять вспыхнуло, с новой силой. Я зажмурил глаза. А потом увидел ткацкий цех, сердце вселенной. И этим цехом был я: солнечные нити звенели, упруго соскальзывая с челноков, звонкими струнами сливались в белоснежное поющее полотно…